У нее имелся только один, по-моему, пунктик – альтруизм, и в первое наше общее утро она прочитала мне о нем целую лекцию, разгуливая голышом по моему солнечному домику, куря сигарету за сигаретой и поглядывая в окно на Тьювусик – так, точно это была Иравади. Она говорила, что альтруизм доводит арабов до белого каления, потому что всегда оказывается «липой» (ей нравилось это слово). Рассуждая о нем, Сельма быстро накалялась, мотала из стороны в сторону головой, кричала и хохотала, а я мирно сидел в кровати и любовался ею. Пламя ненависти разжигается в мире не политикой и не экономикой, считала она, – альтруизмом. В то первое утро Сельма, посерьезнев, сказала мне, что к восемнадцати годам она успела дважды пристраститься к наркотикам, «основательно» спутаться с террористами – и намекнула при этом, что убивала людей; ее похищали, насиловали, сажали в тюрьму, она пережила увлечения множеством темных «измов», и все это вдохнуло жизнь в ее интеллект и сделало несокрушимой уверенность в том, что она понимает, почему люди творят добро или зло, – потому что им так удобнее и не почему иному, – из-за этого она и предпочитает ни с кем, по возможности, не сближаться. Она сказала, что не любит работающих в колледже христиан (не евреев), но не по причине самодовольного убожества их корпоративной жизни, над которой Сельма глумилась (правда, лишь потому, что они не были богачами), а из-за того, что христиане считают себя альтруистами, людьми щедрыми и добропорядочными. Излечиться от альтруизма, говорила она, можно, лишь став очень бедным либо непомерно богатым. И Сельма знала, что для нее предпочтительнее.

Что она думала обо мне, точно сказать не могу. Я же думал, что она попросту сногсшибательна, не уверен, впрочем, что я не представлялся ей довольно жалким, хоть Сельма и выражала всяческое восхищение мною – каждый американец желал бы внушать такое же, оказавшись в гуще далекой, более передовой цивилизации. Временами я вдруг впадал в возбужденное состояние и меня приходилось успокаивать и усмирять, как душевнобольного, а то еще начинал осыпать злобными инвективами человека, о котором и не знал ничего, – под конец семестра им чаще всего оказывался кто-то из коллег, который, решал я, смотрит на меня свысока, хоть я ничего против него не имел и даже знаком с ним не был. Сельма в таких случаях посмеивалась надо мной, уверяла, что еще не встречала никого, похожего на меня; ей говорили, что американцы – смекалистые, сугубо практичные реалисты (ученая мелюзга не в счет), вот такой я и есть, но помимо того еще и вдумчивый, сложно чистосердечный, уязвимый, а в сочетании это дает натуру интеллектуально экзотическую и блестящую. То, что я бросил писательство и стал спортивным журналистом, говорила Сельма, шаг правильный, она, конечно, толком ничего об этом не знает, но видит в журналистике приятный и легкий способ снискания хлеба насущного. Ей, как и Экс, мое пребывание в Беркширском колледже представлялось нелепостью, да и ее тоже. На самом деле я, пожалуй, знаю, что она обо мне думала. Что мы с ней похожи: оба – перемещенные лица, у обоих котелки не в порядке, и оба стараемся как-то приноровиться к жизни. «Ты мог бы, и даже очень, быть мусульманином», – не раз говорила она, вздергивая свой длинный, острый нос, который считала, я знал это, достойным восхищения. «Как и ты могла быть спортивной журналисткой», – отвечал я. (Что я хотел этим сказать, мне неведомо, однако оба мы принимались покатываться со смеху, совершенно как обезьяны.)

Со стороны могло показаться, что мы с Сельмой существуем на самой что ни на есть беспутной грани цинизма. Но это было в корне неверным, поскольку настоящий циник – это человек, втирающий самому себе очки по поводу истинных своих чувств (чем я и занимался, когда крутил любовь с теми восемнадцатью женщинами, на больших спортивных аренах нашей страны). Мы же точно знали, что делаем и чем живем. Никакой липовой любви, сентиментальности, фальшивого интереса. Никакого пафоса. Только предвкушение, которое может быть таким же благодатным, как и все прочее, причитая сюда и любовь. Сельма прекрасно понимала, что, если предмет твоих предвкушений начинает играть для тебя первостепенную роль, значит, жди беды, она уже притаилась где-то рядом, точно пантера. Но поскольку ей ничего от меня не требовалось – я же не был промышленником, да и проблем у меня было выше головы, и поскольку мне от нее требовалось лишь одно: чтобы она сидела в моей машине, смеялась и любовалась стеганым, переливающимся красками осенней листвы ландшафтом Новой Англии, – мы уживались так, что любо-дорого. (Я понял это только потом, разговоров мы на сей счет не вели.)

Из того, что составляло суть наших предвкушений, никто, конечно, не смог бы слепить целостную, самостоятельную жизнь, да еще и рассчитывать, что она такою на долгий срок и останется. Поездка на ужин в расположенном на шоссе штата кабаке – холмы, осенний аромат лесов, холод, на котором почти замерзаешь, пока возвращаешься домой. Телефонный звонок, внезапно прорезающий ночь бабьего лета, наполненную жужжанием насекомых и ожиданием этого звонка. Рокот подъезжающей к твоему дому машины, хлопок ее дверцы. Шелест знакомого глубокого дыхания. Обтекающий телефонную трубку сигаретный дым, дин-дон кубиков льда в ласковом молчании. Тьювусик, протекающий через твои сновидения; медленно разрастающееся приятное чувство, что, может быть, не все еще потеряно окончательно, а следом – привычное сопряжение и вздох близости. Она пасовала перед буквализмом жизни, но больше почти не перед чем, и потому тайна истекала из нее, как вой из рупора пожарной сирены. А жизнь и не требует большего, не грозит все новыми сложностями.

Ничто, должен вам сказать, из происходившего между нами, ничто из сказанного мной или ею не изменяло наших жизней дольше чем на мгновение. А частности выглядели такими заурядными, какими и были. Для нас обоих это был просто-напросто способ (хоть он и научил меня кое-чему) усовершенствования наших жизней, короткого, быстро закончившегося.

Да и в любом случае, чего, собственно, мог бы я с нетерпением ждать? Удачного семестра? Вращения в обществе улыбчивых, готовых все объяснить коллег? Существования без моего первенца? Сходящей на нет жизни с Экс? Неторопливого одряхления и распада по мере приближения к последней черте? Не знаю. И тогда не знал. Я просто понял, что невозможно толком разобраться в жизни другого человека, ну так и пытаться нечего. И когда все закончилось (мы просто заглянули в «Штат у Залива», выпили и попрощались, как только что познакомившиеся люди), я дождался темноты, покинул кампус и покатил назад в Нью-Джерси, даже не потрудившись отдать, кому следовало, работы студентов с выставленными мной оценками (я их потом почтой отправил), нетерпеливый, как пилигрим, но полный дурных предчувствий и даже мельком не ощущающий утраты либо угрызений совести. С самого начала ни я, ни Сельма никаких ставок не делали, ни ее сердце, ни мое не разбилось, да и чувства наши так уж сильно ранены не были. А такое случается в нашем сложном мире не часто, и об этом следует помнить.

В день, что предшествовал моему внезапному бегству, я сидел в своем кабинете на верхнем этаже библиотеки колледжа и мечтательно таращился в окно, даром что должен был читать курсовые работы и придумывать оценки, – и вдруг кто-то постучал в дверь. (Я обменял прежний кабинет на самую удаленную, какая нашлась, комнату, заявив, что смогу без помех работать там над новой книгой, – на самом же деле проделано это было ради того, чтобы у студентов не возникало искушения заскочить ко мне, а нам с Сельмой было бы где уединиться.)