Есть вещи, объяснить которые невозможно. Они просто существуют, и все тут. По прошествии времени они исчезают, как правило, навсегда или становятся интересными в каком-то еще отношении. Утешения, которые приносит литература, неизменно краткосрочны, между тем как жизнь вечно спешит начаться заново. Ничто не вызывает у меня такой тошноты, как общество людей, не знающих этого, не умеющих забывать, людей, для которых такое знание не образует краеугольный камень жизни.

Отчасти по этой причине мы с Сельмой Джассим и предавались скоротечным радостям самого легковесного толка – купались в них, отметая сожаления, а с ними и память об утратах. (Мусульмане, позвольте вам доложить, это люди, хорошо понимающие, что такое скоротечность. Даже лучше, чем спортивные журналисты.)

Человек трезвых взглядов может сказать, что случившееся между Сельмой и мной – после романтического ужина в накрахмаленной, освещенной пламенем камина «Харчевне вермонтского янки», в тот самый вечер, когда я посадил Экс и детей на автобус, – было просто примером заурядной, убогой интрижки из тех, какие неизменно заводит с кем-нибудь из коллег видный гость маленького новоанглийского колледжа, заводит просто потому, что больше ему занять себя на протяжении многих сонных недель решительно нечем, поскольку включиться в работу всерьез он не может. Я же отвечу на это, что, когда ты оказываешься в плену безнадежной дремотности, даже самые тривиальные человеческие отношения способны удостоверить твое существование, а то и сделать твою севшую на мель жизнь удобоваримой. (Не говорю уж о том, что никому не по силам логически обосновать свои страстные порывы.)

Экс приехала с детьми во второй из проведенных мной там уик-эндов (как раз перед этим я повидался с Минди Левинсон). Она привезла пару бронзовых подсвечников для моего домишки, прибралась в нем, посидела на одном из моих занятий, два вечера подряд ходила со мной на факультетские вечеринки и казалась довольной тем, как провела время. Вставала она поздно, совершила со мной долгую осеннюю прогулку вдоль Тьювусика, во время которой мы обсуждали весеннюю автомобильную поездку с детьми в «Страну Большого Изгиба», о которой Экс недавно читала. Когда же мы поехали к таверне «Штат у Залива», к автобусу, который воскресным утром доставил бы всех троих домой, она, повернувшись ко мне на сиденье, сказала: «Честное слово, Фрэнк, я не понимаю, что ты тут делаешь. Мне все это кажется до крайности глупым, я хочу, чтобы ты от всего отказался и вернулся с нами домой, сейчас. Без тебя там очень невесело».

Я, разумеется, ответил, что не могу просто взять и уехать. (Хотя сделай я это, так и сейчас был бы женат, да и тогда уже понимал, что о моем пребывании в колледже она сказала чистую правду, что меньше чем через сутки из какой-нибудь щели выползет, чтобы занять мое место, другой писатель-неудачник и Артур Уинстон даже не вспомнит никогда мою «интересную» физиономию.) Но при этом я чувствовал: что-то привело же меня сюда – и полагал необходимым понять, что именно, – это я Экс и объяснил. К тому же я дал слово. Я сказал ей, запинаясь, что мне хочется, чтобы она приезжала каждый уик-энд, – она может даже забрать Пола из школы и поселиться с детьми у меня (нужно ли говорить, что это предложение было совсем уж нелепым).

Выслушав меня, Экс некоторое время сидела в машине, глядя на ожидавший пассажиров автобус, а после вздохнула и печально сказала: «Я сюда больше никогда не приеду, Фрэнк. В здешнем воздухе есть что-то такое, от чего я чувствую себя старухой и законченной дурой. Так что придется тебе управляться здесь одному».

Затем она вылезла с Полом и Клари из машины, перетащила большой чемодан в автобус. Залезая в него, дети плакали (но не Экс), и автобус уехал, оставив меня одиноко и ошеломленно махать ему вслед рукой, стоя на парковке «Штата у Залива».

В следующие тринадцать недель, прошедших до моего возвращения в Нью-Джерси, мы с Сельмой просто-напросто разделяли наше судорожное существование. Она была резкой, трезво мыслящей арабкой, смуглой красавицей тридцати шести лет (в точности мой возраст), но выглядевшей старше, чем я. В Беркширский колледж Сельма приехала той осенью из Парижа только затем (по ее словам), чтобы получить вид на жительство, который позволит ей найти богатого американского «промышленника», выйти за него замуж, а после обосноваться в роскошном пригороде и вести счастливую жизнь. (Что такое приятное, легкое существование, защищенное от почти любого рода несчастий, она знала.)

До конца семестра я домой не заглядывал, а Экс не писала мне и даже не звонила. Мы с Сельмой коротали время, валяясь в постели моего домика или уезжая куда-нибудь в моем «малибу» – куда могли добраться за время отлучки из кампуса, – часами разговаривая о том, что нас обоих интересовало, и то были самые увлекательные разговоры из всех, какие я вел за мою жизнь, главным образом потому, конечно, что они были крадеными. Мы ездили в Бостон, в глубь Вермонта, на север – в Мэн, на юг – в Уэстчестер и на запад до самого Бингемтона. Ночевали в маленьких отелях, кормились в придорожных закусочных, выпивали в барах с названиями наподобие «Могавк», «Орел» и «Адамс» – темных, отчужденных, построенных из плотного песчаника домах, куда внешний мир заглядывал редко, где и мы никого не знали и на нас никто внимания не обращал. Высокая, курящая французские сигареты арабка с длинной шеей, в гладких черных шелках и заурядный на вид мужик в свитере без воротника, хлопчатобумажных брюках и бейсболке со словами «Трактор Джона Дира», к которой я привязался в Беркшире. Мы были туристами, следовавшими из ниоткуда в никуда.

О литературе мы почти не разговаривали. Сельма занималась теорией литературной критики и, насколько я могу судить, питала темное, до крайности ироничное презрение к литературе вообще. (В виде шутки она придумала такой фокус: вычеркнула в одном романе Ф. Скотта Фицджеральда все местоимения «я» и провела по результату, который у нее получился, семинар – «крайне остроумный», как уверяли все наши коллеги.) Мы разговаривали о разных пустяках: почему сахарные клены, растущие на особенно красивом склоне холма, меняют цвет в разное время, не свидетельствует ли это о каком-то заболевании; почему американские шоссе проложены там, где они проложены; на что похожа дорога, ведущая к Лондону (в котором я никогда не бывал, а она училась в университете); о ее первом муже, англичанине; о моей жене; о заброшенной Сельмой актерской карьере; о том, как я относился, на различных критических стадиях моей жизни, к обязательной воинской повинности, – ничего особенно интересного, темы разговоров подворачивались нам сами собой, и мы просто болтали, избегая любых намеков на будущее (на его счет у нас никаких иллюзий не было). Все это помогало нам сносно провести день перед возвращением к преподаванию, которое я уже начал ненавидеть. По ходу наших бесед я узнал о ней очень многое, хоть ни разу ни о чем не выспрашивал, и мы всегда исходили из того, что ничего я будто бы не знаю. Я знал, впрочем, что в ее жизни были другие люди, много других, мужчин и женщин, живших в далеких странах, – некоторые, возможно, сидели в тюрьме – однако она порвала с ними по причинам, вдаваться в которые не желала. На протяжении одной недели я испытывал к ней весьма сильные чувства, тешился всякого рода непрактичными, романтическими фантазиями, но затем махнул на них рукой. Я сотни раз говорил Сельме, что люблю ее, – как правило, с бесшабашной ухмылочкой, – но оба мы понимали: это пустое, поскольку Сельма посмеивалась над идеей обычной привязанности любой практически разновидности, а любовь называла эмоцией, разбираться в которой ей было не интересно.