СЕВ. КАРОЛИНА через ХИКСФОРД

Вторая на юго-восток:

ОКРУГ САУТГЕМПТОН

До границы 12 миль

Фургон толчком остановился, и, я слышу, Мур говорит:

Тут, ка-атса, направо надо взять — ну, чтоб на Саутгемптон, правда, Уоллес? Помнится, батяня говорил, чтобы, когда домой из Сассекса поедем, правей взяли. Он ведь так сказал, а, Уоллес?

Уоллес пару секунд посидел молча, потом озадаченно пробормотал:

Будь оно неладно! Чтоб я помнил, че-н там говорил! — Он опять помолчал, затем добавил более уверенно: — Если б мы не ехали сюда по колее через болото, я б точно знал, а так — пожалуй, да, вроде он сказал по дороге назад взять на развилке правее. Да, будь я проклят, он точно сказал правее. Налево поедешь, окажешься в Каролине. Дай-ка мне тот кувшин, я еще хлебну.

Да, гхм, — утирая рот, проговорил Мур, — теперь я точно помню, конечно, направо надо взять. Батяня нам так и сказал.

Морозную тишину расколол выстрел кнута, и вновь воловьи копыта захрустели по мерзлым ухабам, при этом фургон, свернув направо, покатил в сторону Северной Каролины. Я подумал: “Самое скверное, что, если этих двух балбесов, ни один из которых не умеет читать, не поправить сразу, мы, чего доброго, попадем в большую передрягу. Еще миль двадцать к югу, и точно заблудимся. И уж погреться мне тогда не скоро удастся”.

Я поворачиваюсь и говорю:

Не надо туда ехать, стойте!

Мур всем телом ко мне развернулся — маленькие злые глазки налиты кровью, недоверчиво выпучены. Запах спиртного разнесся на весь фургон.

Э, малый, ты че-то там сказал?

Остановите фургон, — повторил я, — эта дорога ведет в Каролину.

Телега встала, колеса с визгом поехали по льду юзом. Тут и братец поворотился — ни слова не говоря, недоверчиво уставился, облизывая красные шелушащиеся губы, торчащие из чахлой рыжеватой бороденки.

А ты откуда знаешь, что эта дорога в Каролину? — спросил Мур. — Ну тебе-то откуда знать?

На знаке было написано, — спокойно ответил я. — Я читать умею.

Мур с братом поглядели друг на друга, потом опять на меня. Ты умеешь читать? — переспросил Мур.

Да, — сказал я, — умею.

Они снова обменялись быстрыми подозрительными взглядами, братец повернулся ко мне и, просияв, говорит:

А ты проверь его, Том. Проверь его надписью на лопате.

Мур поднял облепленную присохшей землей лопату, которая лежала у них в ногах на полу фургона. Вдоль ясеневой рукояти шла надпись, глубоко и отчетливо выжженная фабричным клеймом.

Ну, что там написано, читай давай, — сказал Мур.

Написано “Инструментальный завод Шелтона, Питерсберг, Виргиния”, — прочитал я.

Лопата с лязгом полетела обратно на пол фургона, я отвернулся и вижу — заснеженный лес перед глазами поворачивается, открывая взгляду все новые поблескивающие ледяной инкрустацией кроны деревьев, по мере того как фургон описывает на дороге неуклюжее полукольцо. Быстро преодолев путь до шеста с табличками, мы опять круто повернули и тяжело покатили теперь уже к юго-востоку, в сторону Саутгемптона. Я вспомнил о еде, и живот сразу подвело от голода после трех дней на одной кукурузной каше. Никогда еще не испытывал я такого голода, ни разу в жизни, меня даже удивило это мучительное, болезненное и неотступное ощущение — будто перекручены все кишки.

Мур с братцем о чем-то долго тихо совещались, наконец, слышу, Уоллес говорит:

Единственный раз я про такое слыхивал — ну, чтобы негр умел читать. Это жил такой в Айл-оф-Уайте вольный ниггер. У него сапожная мастерская была маленькая в Смитфилде, а еще он письма писал и все такое — некоторые даже белые к нему обращались. А как он дуба дал, ему распилили череп, чтобы на мозги глянуть, ну, и там такие борозды оказались, все равно как у белого. И, знаешь, бают, нашлись какие-то из ниггеров, что взяли, часть мозгов его утащили, и давай их есть — ну то есть в прямом смысле пожирать их: думали, станут от этого тоже шибко умными.

Ниггеру учеба не нужна ни к черту, — проговорил Мур сумрачно. — Вовсе ему никакого толку от нее нет. Не зря батяня говорит, что ниггер с умной башкой лениво будет мотыгой тяпать. Прямо так он и говорит.

Конечно, а то как научится да начнет нос задирать, обнаглеет, поди, — согласился Уоллес.

Да, ясное дело, вовсе это ниггеру ни к чему.

Я есть хочу, — сказал я.

Не только голода, но и кнута я прежде не пробовал, и боль, которую я испытал, когда кончик хлыста, как кусачая змейка, обернулся у меня вокруг шеи, огненной вспышкой взорвалась у меня в черепе. Я задохнулся, а боль все длилась, пронизывала шею насквозь, до пищевода, я пытался и не мог вздохнуть; чувствовалось, что от такой боли можно и до смерти задохнуться. Только когда прошли уже секунды, в мозгу запечатлелся звук удара — странно негромкий, словно кто-то тихонько фыркнул себе под нос или серпом быстро взмахнули, и лишь тогда у меня дернулась рука схватить то место, где только что полоска сыромятной кожи вспорола плоть; под кончиками пальцев оказалось сыро и липко от брызнувшей крови.

Когда у меня будет готова тебе еда, я позову, ты понял? — сказал Мур. — И обращайся ко мне “хозяин”.

Я еще не мог говорить, и тут снова удар кнута, в то же место, он ослепил меня, я словно из кожи вон выскочил и поплыл куда-то на рдяном облаке боли.

Скажи “хозяин”! — прорычал Мур.

Хозяин! — в ужасе выкрикнул я. — Хозяин! Хозяин! Хозяин!

Так-то лучше, — сказал Мур. — А теперь заткнись.

В один из дней перед самым судом, когда все мысли у меня сводились к моей собственной смерти и всем существом я ощущал отсутствие Бога, помню, мистер Томас Грей спросил меня, что — в прошлом, когда Он еще говорил со мной, — что именно говорил мне Господь. Но я, как ни пытался быть правдивым, так и не смог дать правильный отчет, ведь на вопрос такого рода ответить очень сложно, ибо как облечешь в слова таинство мистического общения? Я сказал ему, что Господь говорил со мной много раз и, несомненно, направлял мою судьбу, но ни разу Он не давал мне каких-либо определенных развернутых наставлений или пространных приказов; нет, Он говорил мне только три слова, и всегда только эти слова, с того самого дня, когда я ехал, свесив ноги с телеги Мура, и что из этих слов я и черпал силы, а суждения свои производил, проникаясь их потаенной мудростью, каковая и позволяла мне целенаправленно проводить в жизнь то, что я считал Его волей в любых моих начинаниях, будь то кровопролитие или крещение, проповедь или подаяние. Слова эти окрыляли напутствием, и они же утешали лаской. А еще, как сказал я Грею, у Бога есть много обличий, дабы сокрыть Себя от человеков — в облачном ли столпе, или в огненном, а порой Он и вовсе бежит наших взглядов, так что, бывает, на земле воцаряются долгие времена, когда люди думают, что покинуты Им навсегда. Но я-то знал, все годы своей взрослой жизни я знал твердо: пусть Он до времени не хочет мне явить Себя, Он не бывает слишком далеко, и пусть не каждый раз, но часто, чаще, чем это кажется возможным, я позову, и Он ответит — как Он ответил мне впервые в тот зимний морозный день: “Я с тобой”.