Но Машу данная сентенция почему-то взбесила, и она бросила с явным раздражением:

– Кому как! Легко рассуждать, когда денег куры не клюют!

Лопатин грустно улыбнулся:

– Думаешь, это делает меня счастливым? Между прочим, есть такие вещи, которые за деньги не купишь!

– Очень ценное наблюдение! – фыркнула Маша.

– А разве нет? Деньги решают не все проблемы. Вот я вроде парень не бедный, а ты за меня замуж не идешь!

Маша молчала.

– Ладно, Маруся, закроем тему! Выпьешь?

Она помотала головой.

– Да что с тобой?

– У Андрея инфаркт. Он в больнице.

Увидев вытянувшееся лицо Лопатина, Маша пояснила:

– Жить будет. Уже приходит в себя. Мы вчера навещали его. Витя, можно я сразу перейду к делу? У Андрея неприятности, собственно, из-за них он и попал в больницу. Он разорен, срочно нужны деньги, чтобы погасить какие-то там долги, отработать контракты, – Маша, нервничая, теребила в руках салфетку, – но денег у нас нет…

– Сколько надо?

– Много. Нет, ты не думай, я не прошу их у тебя, тем более такую сумму, у меня есть другое предложение…

– Какое?

– Ты ведь давно нацелился на наш дом в Березовке…

– Ну и?

– Я предлагаю тебе его купить. Но необходимо, чтобы сделка состоялась как можно быстрее, деньги нужны срочно!

Лопатин растерялся:

– Послушай, Маша, это как-то неожиданно. Выходит, что я пользуюсь вашей бедой.

– Да перестань. Я сама тебе предлагаю. Если хочешь – я прошу тебя купить у нас дом!

Он задумался.

– Шкуру с тебя драть не будем, о цене договоримся. – Маша попыталась улыбнуться.

– Дело не в этом.

– Витя, нам нужны деньги! Если ты откажешь, мне придется просить их у кого-то другого.

– Хорошо, – кивнул Виктор, – я согласен.

…Они сидели в машине Лопатина. Смотрели, как снег засыпает город.

– Скоро Новый год, Маруся! Можно мне его встречать с вами?

Маша улыбнулась:

– Конечно! Глядишь, ты потом пустишь нас как-нибудь летом погостить в Березовке! Ну что, на днях оформляем сделку?

Лопатин молча кивнул.

Придя домой, Маша, не раздеваясь и не включая свет, прошла на кухню. Она долго сидела за столом, глядя на падающий за окнами снег. Неожиданно тишину прорезал телефонный звонок.

«Ответьте, вызывает Нью-Йорк!» – сказала телефонистка.

«Береги себя, Маруся!» Климов положил трубку, вышел на улицу.

После разговора с Машей он столь явно представил себе зимний Петербург и серенькую Мойку, что небоскребы и пестрая нью-йоркская толпа показались ему картинками другой жизни или иного времени.

Идя в толпе, Климов думал, что время, если его рассматривать не в физических категориях (что физику, конечно, не пристало!), отнюдь не линейный процесс и не бывает так, что один временной период заканчивается, а другой начинается – все существует параллельно и происходит здесь и сейчас. Текут себе параллельные процессы, ничуть не мешая друг другу: американская жизнь и петербургская, с любовью и чайными посиделками. Интересно, с какой стати его сегодня потянуло на метафизику? Климов усмехнулся: «Метафизик хренов!»

Сегодня впервые за последний год он позвонил Басмановым. Рука сама потянулась к телефону – захотелось услышать… нет, не Полину, а, скажем, Машу или Татьяну.

«Маруся?!»

«Никита, ты? Неужели?!»

Они разговаривали минут сорок, говорила в основном Маша. Девушка рассказала о болезни Андрея, продаже дома, усыновлении Юры. Застыв с трубкой в руках, Климов долго, целую вечность, слушал родной голос из той, параллельной, жизни.

«А как ты, Ник?» Он улыбнулся: «Все хорошо. Потом напишу. Береги себя, Маруся!»

Ну и что ответить – как он? Нормально. Можно сказать, что он вписался в местный контекст, хотя точнее сказать – именно в этой версии пространства он понял, что контекст, вообще говоря, значительнее крупнее и масштабнее его собственного «я» и не стоит сводить мироздание исключительно к своей персоне. И хорошо, что здесь ты предоставлен самому себе и никому нет до тебя никакого дела. Американский бонус – оглушительное ощущение свободы, которая подобна разреженному воздуху. Правда, в нем трудно дышать. Вот ведь – оказывается, обрести свободу не самое сложное дело, сложнее распорядиться ею, научиться жить в атмосфере разреженного воздуха.

Здесь океан, огромные небоскребы, стерильные условия для работы в высокотехничной лаборатории, организованный быт в виде корпоративной квартиры – неплохо. А что до сладостного коктейля из ностальгии и одиночества, то ничего не поделаешь – человек одинок по сути своей. Люди знакомятся, болтают о ерунде и вечных ценностях, занимаются любовью, спят вместе, но и, лежа рядом, отчаянно одиноки, и незачем было ехать на другой конец света за этой простой истиной. «И вообще, старик, пошло хныкать по поводу своего одиночества и считать, будто оно больше одиночества всего человечества. Надо успокоиться и принять как аксиому нехитрые житейские заповеди: «Не верь, не бойся, не проси». На войне, как на войне».

Климов, конечно, часто вспоминал Россию, Петербург, Березовку, но не позволял себе утонуть в омуте воспоминаний и опасной рефлексии, да и некогда было – много работал. Раньше, в России, любовь к Полине, отношения с ней занимали огромную часть его внутреннего пространства. Теперь же в Америке он мог все свои силы и время отдавать работе. Сейчас, вспоминая известную фразу, казавшуюся ему сильно похожей на правду: «Я много лет пытался заняться метафизикой, но всякий раз меня останавливало счастье», Климов смеялся – самое время сделаться метафизиком, потому что счастье более не отвлекает.

А для немногих свободных часов у него была Дженни. Да, у Климова появилась подружка – американка, славистка, повернутая на русской литературе. Это маленькое рыжее чудо (очаровательные веснушки вполлица, белая молочная кожа, серебристый смех, очаровательный акцент) он встретил в гостях у знакомых из России. Тридцатилетняя Дженни выглядела совершенной девчонкой и казалась застенчивой, а когда признавалась в любви к русской культуре – восторженной. Как-то само получилось, что из гостей они ушли вместе, и, когда Климов предложил ей продолжить разговор о русской литературе у него дома за чашкой кофе, Дженни правила игры приняла, прекрасно все понимая. После бурно проведенной ночи (к черту великую русскую литературу!) они стали встречаться.

Климов называл ее на русский лад – Женькой. Ей шло, в ней действительно было много русского. Удивительно, словно где-то в небесной канцелярии решили подшутить и занесли на эти совсем «другие берега» очень русскую барышню – нежную, женственную, хрупкую. Он смеялся – стоило пересекать океан, чтобы в Нью-Йорке встретить женщину, которая вполне могла бы быть четвертой сестрой барышень Басмановых. Климова удивляли ее поразительная деликатность и какой-то аристократизм, Дженни не была феминисткой и не посягала на его внутреннюю свободу и ту, прошлую, жизнь, с огромной любовью и дорогими воспоминаниями, которые он тщательно охранял. В общем, его все устраивало, и он даже успел искренне привязаться к ней.