Беременность Дженни оказалась для обоих полной неожиданностью. Барышня вдруг застенчиво сообщила ему, что понесла. И далее выдала что-то такое возвышенно-благородное: «Но ты не бери в голову, Ник, живи спокойно, я не имею к тебе никаких претензий, я, видишь ли, всю жизнь мечтала заиметь ребенка от русского, чтобы, значит, русские корни, сама рожу, сама выращу, сама воспитаю в духе русской культуры!» – и далее примерно такой же благородный бред (все-таки перечитала девчонка русских романов!). А он… Ну что он, людоед какой, чтобы обижать маленьких детей и прекраснодушных женщин? Климов подумал (недолго) и сказал: раз такие дела – рожай, только это будет наш ребенок. Общий. После чего Женька переехала к нему. Странным образом совместное проживание не стало для Климова испытанием, как-то все шло спокойно и гладко. Летом Дженни должна была родить. Все хорошо – совместные планы, общие цели, готовились к Рождеству, и вдруг ему захотелось позвонить в Россию…

«Скоро Новый год, Ник! – сказала Маша в сегодняшнем телефонном разговоре. – Приезжай!» – «Нет, ну что ты, это невозможно…»

Поехать в Россию? Ему не хотелось оставлять беременную подругу, но Андрей, продажа дома… Черт, зачем он позвонил?

Вечером Дженни спросила:

– Что с тобой, Ник? Что-то случилось?

Он пожал плечами:

– Нет, все в порядке.

Дженни нахмурилась:

– Я же вижу!

Она действительно всегда как-то умела его почувствовать.

Климов усмехнулся:

– Обычная рефлексия, русский сплин, пустяки, ибо у меня, безусловно, есть перспектива найти утешение, потому что впереди, там, где небо сливается с горизонтом (в абсолютном, разумеется, смысле), нас всех ждет одна жестокая история – старение. А старение есть постепенная утрата воспоминаний, былых привычек и радостей. В конце концов, ждать осталось недолго.

* * *

В холле больницы было тоскливо и неуютно, как в любом казенном доме. Больные в нелепых халатах и тапках переговаривались с родственниками, пришедшими их навестить. Пахло супом и нездоровьем.

– Если есть ад на земле – это больница, – грустно сказал Андрей.

Маша кивнула – она всю жизнь боялась больниц и чувствовала в этих стенах особенную тоску и уныние.

– Нигде не ощущал себя таким беспомощным и уязвимым, как здесь, – неловко улыбнулся Андрей. – Впрочем, это полезный опыт. Так подумать – и поболеть полезно, и пострадать.

Маша отметила, что брат осунулся и постарел. Впрочем, держался он молодцом, старался шутить, что, к сожалению, у него не особенно получалось (поняв это, Андрей перестал стараться, и им обоим стало легче). Они долго разговаривали, избегая только одной темы – продажи дома. Прощаясь с сестрой, Андрей сказал, что до Нового года его, скорее всего, выпишут.

Маша уже собиралась уходить из больницы, когда ее окликнули. Увидев Лену, девушка закипела от возмущения.

– Ты?! – Во взгляде, самой интонации голоса: «Да как ты вообще смеешь?!»

Лена растерянно сказала:

– Я вот Андрею принесла курицу…

Маша холодно и безжалостно отрезала:

– Конечно! Сначала доведут человека до инфаркта, а потом курицу приносят!

– Поговорим? – вдруг предложила Лена.

– О чем? – усмехнулась Маша. – О чем мне с тобой разговаривать? После всего?

– Ну конечно, – протянула Лена, – другого я и не ожидала!

– Нет, это даже забавно! – с вызовом фыркнула Маша и уселась на диванчик. – Ладно, давай поговорим!

Лена присела рядом. Маша демонстративно смотрела мимо нее.

– Считаешь меня виноватой? – спросила Лена.

От возмущения Маша расфокусировалась и с негодованием посмотрела на собеседницу:

– И ты задаешь мне подобные вопросы? Изволь, я отвечу! Да! Я считаю тебя виноватой. Еще вопросы?

Лена помолчала и вдруг сказала:

– А я недавно ходила на твой спектакль.

– Да ну? – искренне удивилась Маша. – Зачем?

– Так… Хотела что-то понять для себя.

– И что, поняла?

– Ты играла Соломею, Маруся. Хорошо играла. Актриса ты талантливая, кто бы сомневался, но главное, когда ты ее играла – ты все про нее понимала. Понимала, что нет хороших и плохих женщин, а есть злые женщины, обиженные, мимо которых прошла любовь и у которых ничего из того, что они хотели, не сбылось, и оттого они затаили в себе такую обиду на весь мир, что эта обида разрушает их изнутри.

Маша даже как-то опешила и не нашлась что сказать.

– И ты все это понимала, как женщина, которая сама через многое прошла, потому что любила и страдала… Но почему, Маша, про свою героиню ты все понимала и ее во всем оправдывала, а про меня не хочешь, хотя тут то же самое?

– Это искусство, совсем другое. Ну как ты не видишь разницы?! – взволновалась Маша. – Чтобы сыграть роль, я должна вжиться в образ – принять его, оправдать, полюбить, сделать частью себя!

Лена покачала головой:

– Знаешь, что меня больше всего поразило в вашей квартире на Мойке, когда я туда попала в первый раз?

– Ну?

– Пол. У вас на кухне, в коридоре, в ванной комнате – везде одинаковая черно-белая плитка. Черно-белые квадратики. И вы вчетвером: ты, твои сестры, Андрей – всю жизнь играете в эти классики. Черное. Белое. Черное. Белое. И во всем, и во всех – только так.

– А разве по большому счету этих двух цветов, двух полярных понятий «плохое – хорошее» недостаточно, чтобы многое, если вообще не все, суметь объяснить, назвать, определить?

– Иногда нет. По крайней мере мне точно. Ладно, неважно… Я знаю, Маруся, ты не можешь простить мне продажи дома…

– И этого тоже! Не знаю, как объяснить, если ты не понимаешь: ведь это был не просто дом, это была наша жизнь – наши воспоминания, наша родина. А теперь его больше нет, и у меня чувство, будто меня вырвали с корнем…

– Где мне понять? – усмехнулась Лена. – Не было у меня такой жизни и таких воспоминаний. И семьи как у тебя.

– И за это ты всю жизнь мстишь нам?

Маша взглянула на Лену с вызовом: в конце концов, если она сама настаивает на откровенности – пусть получает. Давно пора было высказать все, что накопилось.

– Нет, Маша, я просто пыталась стать счастливой. Но у меня это не получилось. Тебе не понять, впрочем. Как и не понять, что значит жить с нелюбимым мужчиной. Когда все раздражает и постоянно болит в груди – вот жизнь проходит, ее уже на донышке, а ничего не сбылось, не сложилось.

– Умоляю, избавь меня от этих подробностей, – отрезала Маша. – Хочу напомнить, что ты говоришь о дорогом для меня человеке.

– Да, для вас Андрей родной человек, самый лучший, – кивнула Лена. – А для меня – это мужчина, который не оправдал моих надежд.