- А мисс Уильямс убедила вас в обратном?

- Сперва… она была хорошей… всегда хорошей… с малыми возилась. Читать учила. Читать интересно. Потом уже, когда миссис Эшби прихворнула, то пошел слушок, что он с женой разведется и на мисс Уильямс женится. Наши кумушки ядом изошлись. А мамашка так вовсе запила. Я не любил, когда она запивала. Так-то еще жить можно, если на глаза особо не попадаться.

Его было жаль, того неуклюжего мальчика, который явно чувствовал себя лишним везде, кроме школы. И удивительно ли, что его чувства к единственной женщине, обратившей на него внимание, были далеки от простой благодарности.

Эмоции опасны, а любовь и вовсе легко переходит в одержимость.

- А когда в запой уходила, то все, могла целый вечер орать. Или стучать палкой по стене. Ходила по дому, искала… бить пыталась. Сперва и била, потом я уж постарше стал, то и ответить мог. Она потом плакалась, да… жаловалась на сына.

Он сжал кулак.

И кулак был немаленьким. А ведь эта мешковатая, чересчур свободная одежда, не случайна. Она часть выпестованного образа, с которым Деккер сжился.

- Потом уже, как ноги не стало, то подуспокоилась… только мисс Уильямс она все одно ненавидела.

- Почему?

- Потому что дура, - это было сказано резко. – Думала, что если с ней старый Эшби переспал разок, то теперь жениться обязан. Будь все так, как она себе в голову втемяшила, то на ней весь город женился бы…

Он хотел было сплюнуть, но удержался.

- Моя мамашка была из тех женщин, которые думают, что их судьба обделила. И вечно требуют от других. Денег. Выпивки. Жалости. А мисс Уильямс, она другая. Она не брала. Она давала. Сперва научила меня читать. Занималась отдельно от других. Среди других я и говорить-то не мог, будто в горле что-то перемыкало, что уж про другую науку. А с ней вот… потом книги приносила. Я их в лодочном сарае Никера прятал. Он знал, но не гонял, только костер разводить запрещал. Я бы и не стал. Я ж понимаю, что огонь и сено – это плохое сочетание.

Деккер шевелил пальцами.

- Потом лабораторию привезли. И она показала мне, как можно украсть красоту.

- Украсть?

Ответом была неловкая улыбка.

- Тогда я думал, что ворую, что… это как… не знаю, сложно объяснить. Красота мимолетна, что бабочка на ладони. Дохнешь сильней и сгинет. А я будто бы брал и оставлял ее себе. Каждое мгновенье… знаете, я будто прозрел. Она научила меня проявлять пленки. И оттиски делать. И… потом оказалось, что она вовсе не так хорошо их делает, что передерживает часто и вообще по часам. Часы, конечно, хорошо, как и рецептурники, но чувствовать надо. Иногда выдержка меньше, иногда должна быть больше. И кадры не всегда удачно выбирала. Я пытался объяснить, но…

Он развел руками.

- Мисс Уильямс сказала, что это навроде слуха. Только слух часто, а я вот…

- Когда сгорела лаборатория? И от чего?

- Берт поджег, - Деккер поморщился. – Дело старое, конечно… он дерьмом был. Томас вот братца обожал, хвостом за ним ходил и делал, что скажут. Да и не он один. А Берт хитрый был. Никогда сам руки не марал, умел подговорить других, а после в сторонке стоял. Тогда аккурат выставку устроили. Моих работ. Мисс Уильямс сказала, что некоторые весьма хороши, настолько, что их следует отправить в журнал. Представляете?

С трудом. Но для подростка, который недавно был уверен, что хуже его нет во всем городе, это, должно быть, значило много.

- И люди приходили. Смотрели. Кто-то даже спрашивал… а шериф, не нынешний, старый еще, он спросил, смогу ли я его фотопортрет сделать.

Деккер ожил.

И говорил о том с явным восторгом, который бережно хранил в душе многие годы.

- Берт и услышал. Потребовал, чтобы ему тоже фотокамеру выдали. Сказал, что он не хуже снимет. А мисс Уильямс отказала.

- Почему?

- Сказала, что нужно сперва учиться. И не только снимать, а вообще… ухаживать за камерой. Проявке. Печати. Это ж все непросто. И пусть Берт приходит, если ему хочется. Только он же не привык ждать. Через пару дней и полыхнуло.

- То есть, вы все-таки не уверены, что это был Берт?

- А кто еще? – вполне искренне удивился Деккер – Он потом еще подошел, спросил, как я теперь буду снимать, мол, пальцами… а мне мистер Эшби камеру принес. Сам. И говорил…

- О чем?

- О том, что, популярность, конечно, дело хорошее, только порой она не приносит ничего, кроме проблем. Что если мне хочется снимать, то пускай, главное, чтоб люди внимания на это не обращали. Я и научился. И да… я влюблен в нее. Точнее люблю. И даже сейчас. Только знаю, что это все бесполезно, что… она тоже любит. Но его.

- Станислава Эшби?

- Да. И для нее не важно, жив он или умер. У нее есть память… и… как думаете, если я подарю ей пару снимков, она не сильно разозлится?

Его вопрос был наивен и в этой наивности чудился подвох.

Не разозлится.

Если Милдред сумела правильно понять мисс Уильямс, та не разозлится. Вздохнет. Смахнет слезу украдкой и спрячет драгоценный снимок среди других.

Но что будет с ней, когда узнает…

Все узнают.

Рано или поздно. Поздно или… любовь многое способна выдержать.

Милдред потерла лоб. И собрала снимки. Оглянулась. Кивнула. Нет, у нее не любовь. Еще не любовь и станет ли… и стоит ли? И принесет ли она хоть что-то, помимо боли?

- Я бы и вас снял, - сказал Деккер поднимаясь. – Вы красивая. Почти такая же красивая, как она… я бы снял вас с розами. Вам розы пошли бы.

Гевин не выглядел удивленным. Он вошел. Остановился. Обвел комнату взглядом и сказал:

- Я понятия не имею, где прячется Николас Эшби.

Но Лука ему не поверил и указал на стул. Гевин подчинился. Высокий. Сильный. И силы не прячет. Куртку с эмблемой егерей снял, кинул на спинку стула. Потянулся.

- Извините, весь день на ногах.

- Что случилось?

- Так дикарь же… случился. Эшби пропал. Уна слегла. Оллгрим в ярости. Кто работать будет? Наши вылетать боятся. Молодняк вообще в пещеры забился, носу не кажет, - он сел и уперся ногами в пол, откинулся, качнул стул. – Оно, конечно, правильно. С дикаря станется поесть…

- То есть, дракон может вернуться?

- И вернется. Они не уходят далеко от места гибели пары. Сапфиру жаль. Уна из-за нее заболела?

- Как давно вы знакомы? – Милдред сидела на краешке стула. И руки сложила на коленях. Белая блузка. Светлая прямая юбка. Туфли на каблуке. В этом образе есть что-то противоестественное, будто ее запихали в чужую шкуру.

И эта шкура Луке не нравилась.

- Давно. Я помню ее. Еще когда Дерри только-только привел. Пигалица. Но наглая. И смелая. И вместе разом. Но все равно никто не верил, что сможет. Егерем быть – это… непросто.