И он припомнил, как ходят в лесу те же индейцы. Они идут не спеша, не крутят по сторонам головой, а смотрят либо в землю перед собой, либо куда‑то вперед. И ходят так они не потому, что им не дорога их первобытная шкура, их жизнь. Просто все они знают, что в джунглях животные селятся по вертикали, разные животные сидят на разном уровне от земли. Не может же, к примеру, слон сидеть на самой верхушке тоненькой ветки. Это уже попытался сыронизировать над своим страхом Дик Ричардсон. Что главное в джунглях, — как считают индейцы, — так это движение! Присутствие зверя выдает только его движение! И если животное стоит на месте, то заметить его просто невозможно! Но и нечего его замечать. Значит, оно‑то и не угрожает тебе ничем. Окраска их шкуры так сливается с растительностью, что отличить их бывает порой весьма трудно. Я это знаю, и я должен заставить себя идти так, как ходят индейцы!

И он, постояв немного в нерешительности, прислушиваясь к звукам, шел потом по чуть обозначенной тропе, не глядя по сторонам. Идти стало намного легче, хотя страх усилился. Ему казалось — при возникновении шелеста в кустах, — что кто‑то крадется рядом, что вот там, справа, краем глаза он замечает, стоит ягуар, а вот за тем кустом, слева, притаилась пума.

Свет солнца просачивался сквозь густоту крон, на тропе играли причудливые тени. Птицы порхали с ветки на ветку. Где‑то слева, где среди деревьев блеснуло болото, раздались автомобильные гудки. И тут он расхрабрился, не удержался, и свернул с тропы, поглазеть видимо, какой же модели тот лимузин. И чуть не угодил в нежные объятия толстой как бревно анаконды. Хорошо хоть та уже успела сытно пообедать. Вздутый посередине ее тела бугор шевелился, наверно, все еще не теряя возможности выбраться из чрева удава на свет божий. И эти ее автомобильные гудки, по‑видимому, означали, что к ней лучше сейчас не подходить, что она занята важным делом, перевариванием какого‑то животного, не то тапира, дикого кабана, не то обезьянки.

Метров через триста из‑за куста вдруг раздался рык пумы, и он, выставив перед собой лук, замер, ожидая нападения. Но никто не выскакивал. И тогда он заглянул за тот куст. Там сидела здоровенная оранжевая лягушка. Это она наводила на всех ужас своим рыкающим кваканьем.

* * *

Десять дней уже отделяли его от того времени, когда он покинул у реки плот и делал первые шаги по сельве. Ричардсон уже научился неплохо различать голоса животных и птиц. Он уже шел беспечно, шел как настоящий индеец, костер разводил через день, экономя спички, ночевал на деревьях, привязываясь лианой к ветке, сильно исхудал, осунулся. И теперь, когда его показывали на экранах телевизоров, зрители делали ставки, дойдет ли он до выхода из‑под силового колпака или нет. Работали во всех городах Америки и Европы тотализаторы телекомпании Эр‑би‑си. Весь почерневший, исцарапанный, с обросшим черной щетиной лицом, с блестевшими как у сумасшедшего глазами, он напоминал настоящего бандита‑золотоискателя прошлых времен. И этот бандит с какой‑то дикой настойчивостью все пробирался и пробирался вперед, все продвигался ближе и ближе к югу, к тому единственному выходу из‑под этого силового колпака.

Его трясет лихорадка, трясет уже четвертый день, он плохо соображает, он не знает, где он находится, куда и зачем идет, и лишь белеющая изредка на коре дерева царапина, зарубка, задевает где‑то в подсознании ту мысль, на миг восстанавливающую всю картину его скитаний. Предшественники его сделали эти зарубки. Здесь шел человек. И он, Дик Ричардсон, тоже, значит, человек, и он, значит, тоже идет правильно. Идет куда‑то вперед, куда‑то на юг, где есть люди, где его кто‑то, возможно, там ждет, но кто именно, он не помнит. Он не помнит ни лица профессора Хименса, ни Волкера, ни Бранта, ни Эдкока. Изредка сквозь пелену тумана в голове мелькает чье‑то доброе лицо, какое‑то знакомое, лицо его матери. И тогда он останавливается и подолгу всматривается в джунгли, в это возникшее там изображение, опустив руки, получеловек, полузверь. И снова, издав не то крик, не то звериное рычание, он пробирается дальше сквозь заросли.

И вот сегодня он решил убить животное, убить ради мяса, ради пищи. Если он этого не сделает, если не напьется теплой крови, то упадет и уже больше не встанет. Перед глазами у него ходили круги. Его пошатывало. Он лег на траву и минут тридцать лежал неподвижно, отдыхал, собирался с силами. Потом вытащил одну стрелу, — две других оставил специально в чехле у дерева, чтобы не приводить себя в искушение, чтобы сохранить их‑и направился к кустам.

Шипы лиан обдирали ему кожу, цеплялись за волосы, но он ничего не замечал. Он вслушивался в звуки. Он во что бы то ни стало должен сегодня кого‑то убить. И он крался как индеец. Он осторожно заносил ногу, замирал, стоял на одной, челюсть у него была опущена, рот открыт, и лицо его напоминало лицо идиота. Но так делали все индейцы. Когда открыт рот, воздух при дыхании не мешает улавливать еле слышимые шорохи и писки.

И он уже отделил один характерный звук от других, не нужных сейчас ему — где‑то там, метрах в двадцати впереди, глухо разносились призывы самца индюка. И он снова замер, дождался нужного момента — индюк вновь стал подзывать самку — и чуть продвинулся дальше. На пути возникло болотце с высокой травой, и он, согнувшись, полез в него.

Коричневый индюк, самый крупный из всех лесных индюков, сидел на ветке в 5–7 метрах от земли. Натянув тетиву Дик старательно целился в птицу, руки подрагивали, глаза слезились. Затаив дыхание, он все же после долгого колебания выпустил стрелу. И, кажется, не промахнулся. Хлопая крыльями, индюк свалился с дерева, но тут же встрепенулся и, волоча перебитое крыло, запрыгал к кустам. Дик догнал его, упал на индюка всем телом, прижал к земле, вцепился зубами тому в горло. Сердце птицы еще часто‑часто стучало, лапы вздрагивали в судороге.

В эту ночь его несколько раз стошнило. Но он опять отдирал куски индюшатины и жевал их, чавкая, давясь и дико смеясь. Спрятав у себя на груди под травяной рубашкой тушку индюка, он засыпал. А через час опять просыпался, опять бережно извлекал тушку и впивался в нее зубами.

Телерс выдавал на экраны телевизоров эту картину в инфракрасных лучах. Теплая, зажаренная на костре индюшатина была совершенно белой, чуть темнее по цвету тела человека. Сверкают черные зубы, отдирая от костей мясо. Человек лежал в развилке ветвей на дереве, сопел, стонал. Затем, наевшись, он опять засыпал, некультурно похрапывая. И этот храп подтверждал, что человек еще жив, что он еще борется за местечко на этом свете, что он еще не торопится в иной мир, в рай, а то и ад. Он еще питает какую‑то надежду все же выбраться когда‑то из‑под этого силового колпака.

По статистике телекомпании Эр‑би‑си к этому времени из сорока человек оставалось в живых шестеро, из тех сорока, кто свернул на этот путь, кто рискнул пробираться джунглями. И шанс на выживание у всех, и тех, канувших в неизвестность, и у этого, еще сопротивляющегося, с каждым следующим шагом значительно уменьшался. Если кому и удавалось избежать зубов хищников, — а дальше пойдет их облюбованная территория, на ней наблюдается наибольшее сосредоточение крупных особей — то несметные полчища москитов, клещей, пауков, мух, переносчиков различных болезней, своей ежедневной монотонно‑убийственной деятельностью дозавершают упущенное другими тварями. Эти маленькие каннибалы способны привести человека в бешенство, свести с ума, разъярить, толкнуть на самоубийство.