class="p1">— Ты, горнистов сын, не дурей, — резко сказал седобородый, важный Илья Митрофанович Гладков. — А то слезу вышибешь такой музыкой... Не на базу!

— Энто его маманя виноватая, — с серьёзным лицом подхватил Белецкий. — Позабыла мальцу в ж... дырку зашить.

Казаки улыбнулись грубой шутке и по-турецки сели на пол. Чарки пошли по кругу. Толки о съезде, о том, что посулят немецкие власти, сменились байками. Подпив изрядно, заставили молодого Прошку Казмина взять двухрядку. Тот уселся на стол, свесив ноги в пёстрых вязаных носках, и грянул «казачка». Потом кричали песни и перемывали бабам косточки. Оглохший от зычных голосов, очумевший от спёртого воздуха и самосадного дыма, Степан Тихонович поспешил на смену дежурившего возле лошадей малознакомого старосты. Тот с полицейскими тоже зря не терял времени — за несколько шагов разило от них сивушным духом...

Сидя на крайних санях, Степан Тихонович наблюдал за подъездом гостиницы, где в освещении фонаря похаживал наряд эсэсовцев и торчали городские полицаи, озирал тёмный переулок, прислушивался к песням и топоту плясунов в гостинице. «Необъяснимый мы народ, казаки, — размышлял он грустно. — Война. Может, смерть за плечами. А мы пьём самогонку и гуляем, как на свадьбе... Вместо того чтобы серьёзно обсудить положение, посоветоваться, как жить дальше, — дуракуем и брешем про то, сколько у кого баб было... Всё же тёмный мы народец! Про образование и культуру и подумать грешно. А с другой стороны, кто с нами сравнится в привязанности к земле и лошадям, в умении воевать? То в драку лезем, то миримся и в обнимку плачем. Вон, даже Ларион, когда затянули «Скакал казак через долину», не сдержал слёзы... Добрые мы, пока нас не трогают. А зацепят — пощады не жди! Хотя... тоже не совсем верно. С Гражданской пошла по казачьему люду трещина. Расколола надвое! А на бурной реке льдины только расшибут одна другую...»

Перед тем как явился сменщик, по проспекту, лязгая гусеницами, походным порядком проследовала танковая колонна. Степан Тихонович поинтересовался у городского полицейского:

— Подходят или уходят?

— Снимаются, — буркнул охранник и добавил: — Под Сталинградом катавасия заварилась. Вроде бы немцев потеснили...

«Выходит, Яшка был прав, — встревожился Степан Тихонович. — Берут германцев в оборот... Хилится жизнь под откос!»

17

К утру дом заметно выстудился. Фаина проснулась от ощущения зябкости во всём теле, от необъяснимого предчувствия беды. Она поправила дерюжку, наброшенную на одеяло, сжалась в комок, пытаясь согреться и снова задремать. Но мысли уже неостановимо стали цепляться одна за другую — тяжёлые и безрадостные. Там, за чертой войны, остались годы беспечной жизни, родная и любимая семья, подруги, светлые помыслы и надежды... А потом снежным шаром накатались горести! Конечно, если бы тогда, а августе, она добралась с колонной в тыл, то всё сложилось бы иначе... Нет, она не раскаивалась, что стала подпольщицей. Жалела, что мало помогала фронту и фактически отсиживалась здесь, в дальней станице. Внутренняя ломка, произошедшая после вылазки товарищей по диверсионной группе в Ключевском, оказалась вовсе не простой. Рассудок говорил, что староста Шаганов — предатель, фашистский служака, а в душе тлела к его семье благодарность за приют и хлеб. А ещё Яков... Это было какое-то наваждение! Она и сама не могла себе объяснить, как всё случилось. Но с первой же встречи, тогда, в застолье, она вдруг поняла, что он тот, о ком мечтала все эти годы, — достойный её любви...

Хозяйка, тётка Лукерья, поднялась затемно. Зажгла лампу (Фаине как учительнице выдали на месяц два литра керосина) и принялась кизяками растапливать печку. Они сильно дымили, прогорали, не щедрясь на тепло. Но вот затрещали брошенные дровишки! В комнате потеплело, и стало светлей от пляшущих оранжевых бликов.

Яков застал Фаину за завтраком. Отказавшись от приглашения седоволосой хозяйки отведать кукурузной каши, взял с подоконника попавшийся на глаза томик Куприна и, хмуроватый, присел на табурет в сторонке. Фаина, не скрывая удивления, спросила:

— Как же вы меня нашли?

— В школе уборщица подсказала, — коротко ответил гость, перелистывая книгу.

Фаина искоса наблюдала за ним. И когда Яков задержался на странице, где была закладка, и свёл свои угластые брови, поняла, что читает отчерченное карандашом место из рассказа «Река жизни». Эту фразу она помнила наизусть: «Я знаю, что нет в мире ничего страшнее этого страшного слова «предатель», которое, идя от уст к ушам, от уст к ушам, заживо умерщвляет человека». Прочитав, Яков захлопнул книгу и вздохнул.

На улицу они вышли вместе. И сразу же Яков вполголоса сообщил:

— Наумцева арестовали. Звонарёв с нашим полицейским. Этой ночью. Я спал у Кузьмича. Сноха Баталиных подняла нас, предупредила... Или кто-то донёс, или выследили.

Обветренное, осунувшееся от недосыпания лицо Якова оставалось как будто невозмутимым, но Фаина почувствовала его немирное настроение по тому, как упорно избегал её взгляда.

— Можно ли как-то помочь ему? Вы советовались с отцом? — Фаина приостановилась и тронула Якова за локоть.

Он обжёг её гневливыми глазами, ухмыльнулся:

— С голыми руками? А из дома я три дня назад ушёл...

— Надеюсь, Иван не подведёт, — неуверенно предположила Фаина.

— А я сомневаюсь! Не такие казаки под пытками ломались. Я давно настаивал, чтобы уходили из хутора! Дождались?

— Таков приказ.

— Ваши товарищи, партизаны, покружили, пошкодили и сгинули... Я буду пробиваться к фронту.

— Это тоже рискованно...

— У меня здесь, в станице, две лошади. Поедем вместе? Добраться бы до Ворошиловска, а там как получится. Бланк волостного управления есть. Полагаться на «залётных друзей» нечего!

— Они в станице, — призналась Фаина. — После уроков...

— Нет! — перебил Яков. — Появляться в школе вам не следует.

Завидев полицейских и колонну саней, они шарахнулись к стене какого-то дома, укрылись за вишней-арабкой. Яков узнал на окованных разлетайках своего отца в рыжем длиннополом тулупе.

Пока дошли на другой конец Пронской, растрезвонилась капель. В узком дворе, между хатёнкой и сараем, тесал брёвна (похоже, заборные стояны) давно не бритый мужик неопределённого возраста. Он провёл гостей в свою холостяцкую халупу, по которой разгуливали дикий селезень и хорошенькая черноглазая кряква с обрезанными крыльями, и, сказав: «Зараз доложу», куда-то удалился. Яков оглядел грязный, испещрённый перьями и рыбьей чешуёй глинобитный пол и стал скручивать цигарку, чтобы как-то перебить удушливый запах.

— Он охотник, — пояснила Фаина, садясь на колченогую лавку. — Чудак. А «наши» ютятся в бане.

Вскоре