уродилось столько, что рвали их горстями. Примороженный тёрн оказался на редкость сладок и духовит. Дым от самокрутки Якова клочками повисал на нижних ветках. На солнце ощущалось слабенькое тепло, а когда забирались в синий полумрак кривостволья, овевало зябким запахом преющей листвы. Где-то вблизи, всполошённая появлением людей, стрекотала сорока. Лёгкая снежная свежесть, смешанная с терпким духом коры и горечью отпотевшей на солнце полыни, несказанно волновала.

Наполнив корзины, натянули вязаные рукавицы и присели отдохнуть на кучу хвороста. В степи, в голубых далях, стояла такая всеохватная тишина и царил такой непоколебимый покой, что у обоих возникло ощущение прежней, довоенной, устроенной жизни. Сидели молча, плечом к плечу. Вдруг Лидия скорчилась и ойкнула. Яков озабоченно склонился:

— Желудок схватило? Терен вязкий, а ты напала на него, как саранча на рожь. Глубже вдыхай!

Через минуту Лидия распрямилась и перевела дух.

— Дыши не дыши, а проку не будет... По всему, Яшенька, забеременела.

— Ну-у? Может, в днях ошибка?

— Такое скажешь! Ох, как не вовремя... — привалилась Лидия к плечу мужа. Но, посчитав его молчание за скрытое осуждение, вскочила. На длинных ресницах мерцали слёзы.

— Что молчишь? Не рад?

— Рад. Только сама же говоришь...

— Что я говорю? — перебила Лидия. — Ничего я тебе не говорю! Наоборот, утаить хотела... Ты от меня своё скрываешь, а я — своё... Не жизнь это! Слышишь?! Не могу я так больше... Ты думаешь, что я не знаю про партизан? Мне Верка Наумцева всё передала! И про Ваньку своего, и про тебя...

— Не хотел полошить, — виновато сказал Яков и отвёл глаза. — И какие это партизаны? Иван да я. А тех, что стреляли тогда, я даже не видел.

— И что же? Опять будут на отца покушаться? — спросила Лидия, вытирая варежкой мокрые глаза.

— Откуда мне знать! Меня не спрашивают... Ты думаешь, я оставался бы на хуторе? Давно бы ушёл! На фронте вину искупил... Приказали никуда не отлучаться, чтобы в деле проверить.

— А где же Иван прячется?

— У Баталиных. На чердаке.

— Это он направил партизан к нашему куреню? Я так и предполагала... А ещё кум...

— Нет. Навела их Фаинка.

— Ты... серьёзно? — не поверила Лидия.

— Да уж серьёзней некуда!

К хутору вернулись под вечер. Позади, в разлёте лога, вполнеба полыхал морозный закат. С горы хорошо были видны ключевские сады, дивно убранные порошей. Стремительно цепенели сумерки. Оранжевые купола церквушки, омытые гаснущими лучами, остро врезались в вышнюю прозелень. На улицах было безлюдно. Близилась ночь, и всё заметней чувствовалось в природе что-то безысходное...

— Как бы там ни было, а ребёночка я оставлю, — вздохнув, проговорила Лидия. — Вперекор всем бедам!..

— Моя ты звездушка, — сказал Яков дрогнувшим голосом, поворачиваясь к жене. — Настоящая казачка!

— Поцелуй меня, Яш, — шепнула Лидия и приостановилась.

Губы любимого были терпковато-сладкими, жадными и тёплыми-тёплыми. Прижавшись к нему всем телом, ощущая силу его бережно обнимающих рук, ненароком подумалось Лидии, что такова извечная бабья участь — годами сносить невзгоды, мучиться в сомнениях и тревогах ради вот таких блаженных, коротких минут...

16

За два дня до отъезда в Ворошиловск Тихон Маркяныч растопил печь углём, приберегаемым для лютых морозов, и притащил в горницу рамконос. Открыл крышку и объявил:

— Хочу медку трошки качнуть. Нехай Павлик побалуется.

— Да наберите лучше из бака, — посоветовала сноха.

— Сравнила! То засахаренный, а этот — свеженький... Яшка, подмогни медогонку с чердака снять.

К вечеру рамки прогрелись. Приготовив на столе чугун с горячей водой, Тихон Маркяныч опустил в неё два изогнутых пчеловодческих ножа. А затем, орудуя ими попеременно, обрезал с рамок печатный воск. Тщательно установил рамки в ячеях медогонки и кивнул не отходящему от него ни на шаг правнуку:

— Крути!

Мальчуган, радостно заблестев глазёнками, сделал оборот ручкой, зубчатые колёсики завращались и ровно зарокотали. Подождав с минуту, Тихон Маркяныч разочарованно сказал:

— Ну, будя. Собе ты накачал, а терепича я. Быстрей крутить надоть!

На больших оборотах истекая из сот, мёд залоснился на внутренней стенке и медленно потянулся на дно. По всему куреню распространился аромат разнотравья. С шести полновесных рамок добыли почти полведра.

А Полина Васильевна запустила опару, принялась с Лидией делать из сушёных груш и яблок начинку. И к вечеру испекла три пирога.

За поздним ужином, вдыхая медово-хлебный дух, устоявшийся в курене, Тихон Маркяныч балагурил:

— Нонче как на свадьбе пахнет! По-праздничному. Нам с тобой, Степан, надоть дюжей курсаки[35] набивать. А то ктой-зна, чи будут нас потчевать в Ворошиловске. Не зря ж гутарят: как ишо губерня поверия... Куркули там как на подбор! Инородцев богато. Живут цельными улицами. А большинство хохлы. У них и снегу не выпросишь...

— Зато немцы вас жирно накормят, — дерзко бросил Яков.

— Немцы немцами, а казаки казаками! — сбитый с весёлого лада, загорячился Тихон Маркяныч. — Я за казачество душой болею! А Павлуша жисть не берегет! И ты, Яшка, не подкусывай! А то я тобе, умника такого, половником через лоб!

— Недолго ему повоевать придётся, немецкому лакею, — с нескрываемой злостью сказал Яков. — Наши окружили под Сталинградом полумиллионную немецкую армию. Так что скоро, дед, драпанёт он отсюда со своими хозяевами...

— А ты откеда про то знаешь? — недоверчиво покосился старик.

— Сорока на хвосте принесла.

— Хвост у ней длинный, а умишко куцый! Давненько, должно, не брехал? Несёшь балиндрясы[36]... — Тихон Маркяныч сурово посмотрел на внука и перевёл взгляд на Степана. — Ты про такое слыхал?

— Нет. На самом деле, от кого узнал? — насторожился отец. — За такие слухи можно в полицию попасть.

— А ты донос напиши. Так, мол, и так. Мой сын распространяет клевету против милых моему сердцу фашистов, — с вызовом посоветовал Яков.

Степан Тихонович грохнул кулаком по столу. Звякнула миска. На пол упала солонка. Женщины взволнованно замерли. Федюнька прижался к деду Тихону. Не отводя взгляда, Степан Тихонович с расстановкой сказал:

— Я тебя, Яков, сроду пальцем не тронул... И теперь долго терпел... Надеялся, что разберёшься... Сам не сказал отцу худого слова и тебе не позволю! Так у казаков... Не тебе судить меня! А коли не любы мы, требуешь, то забирай манатки и катись к чёртовой бабушке!

— Ну что ж.