Монастырь Святого Марона, находившийся между городами Апамеей и Гимерой, на берегу Оронта и до этой поры известный на всем Востоке своей верностью православию, стал убежищем для эмигрантов-монофелитов и центром учения, осужденного Шестым собором. Главой этой секты, видимо, был Иоанн Марон, который сумел защитить религиозную независимость маронитов и обеспечить им политическую независимость от греков и арабов. В эпоху Крестовых походов доблестный народ маронитов оказал полезные услуги латинянам в их войне с сарацинами. Этот народ несколько раз (в 1182 и 1445 годах) примирился с римской церковью, а примерно в середине XV века их союз стал окончательным.

Итак, многочисленные попытки примирения, придуманные имперскими богословами с целью вернуть в православную церковь и в империю многочисленные отделившиеся общины монофелитов и монофизитов, не помешали империи позже распасться на части. Формулы Юстиниана, Анастасия, Зенона, Ираклия и Константа Второго только искажали религиозное чувство и нарушали спокойствие совести у людей и покой государства. Несколько епископов, но главным образом монахи протестовали против этих попыток невозможного примирения; постепенно они выступили против вмешательства императоров в область веры и стали самыми надежными сторонниками находившегося в опасности православия. Максим Хрисопольский, непобедимый защитник учения о двух волях, душа православной партии, не побоялся много раз публично заявить, что император не судья в вопросах веры.

Вскоре начались новые бои, еще более жестокие и затронувшие больше народа, и первыми жертвами этих сражений стали константинопольские монахи. На этот раз под угрозой оказалась не только церковь, но и существование самого монашества. Во время этой борьбы императоры не раз слышали слова, к которым совершенно не привыкли их «божественные уши». Это были слова монахов, подвергавшихся во имя императорского богословия более жестоким преследованиям за свои верования, чем когда-либо раньше, во имя политики лишенных своего имущества, и мужественно отстаивавших свободу и независимость гонимой церкви.

Непрерывные попытки византийских императоров объединить в невозможном согласии кафоликов-ортодоксов и тех, кто отделился от них, и восстановить религиозное единство империи, не были бы бесполезны, если бы с очевидностью доказали преемникам этих императоров, что вмешательство гражданских властей в вопросы веры опасно, но это вмешательство усиливалось. Едва был завершен спор с монофелитами, как та же страсть к рассуждениям о догматах снова взбудоражила умы и вызвала волнения в стране. Императоры, враги святых икон, безуспешно пытались навязать подданным свое учение, но встретили, особенно среди монахов, много противников, к тому же более решительных, чем когда-либо раньше. Борьба, затронувшая больше народа и более тяжелая, чем все предыдущие, продолжалась больше ста лет; чтобы сломить стойкость кафоликов, византийские цезари изобрели неслыханные пытки, которые по жестокости напоминали, а часто даже превосходили самые мрачные крайности языческих преследований. Но вся эта ярость не смогла помешать торжеству православной веры. В память об этой так дорого доставшейся победе греческая церковь и сегодня отмечает один из своих самых больших праздников.

Кроме того, сильнейший конфликт между гражданской властью и властью религиозной был неизбежен. По тому, как усиливалась напряженность в их отношениях, по постоянным размолвкам между ними было легко предсказать, что столкновение вот-вот произойдет. Диль пишет: «Уже четыре века Византийская империя страдала от постоянного смешивания политических дел с религиозными; даже самый незначительный богословский спор разжигал страсти народа и порождал в империи волнения, мятежи, а иногда даже перевороты. Развитие и рост монашества лишали государство нужных ему человеческих ресурсов во время опасного кризиса. А духовенство, чье имущество увеличивалось каждый день, чье влияние на народные массы было всесильным, духовенство, державшее в своих руках народное образование и использовавшее поклонение иконам как эффективное средство для воздействия на умы народа, становилось для государства силой, опасной для общественного спокойствия. Целью иконоборцев было противодействовать этому опасному состоянию дел, найти лекарство против этих постоянно возобновлявшихся беспорядков и ограничить влияние монашества».

Борьба должна была стать еще более жаркой оттого, что на этот раз речь шла не об одной из тех утонченных и сложных дискуссий по поводу божественной сущности, соединения двух природ или существования двух воль у Христа, или об одной из тех трудных проблем религиозной метафизики, которые нравились греческим умам, всегда любопытным и бодрым, всегда находившимся в движении, «таким же подвижным в области богословия, как раньше в области философии». Вопрос о внешней обрядности, а именно о поклонении образам и реликвиям святых, которое существовало с самого возникновения христианства, интересовал не только немногие избранные умы, монахов и наиболее просвещенную часть духовенства – он должен был взволновать все византийское общество. Это поклонение имеет основы в Священном Писании и в традициях. У него есть и еще одна опора – потребность каждой христианской души, чтобы ее, во-первых, научили истинам веры и, во-вторых, поощряли применять эти истины на деле. В конце VI века Леонтий, епископ Неаполя Кипрского, говорил: «Иконы – это всегда открытые книги, которые объясняют и которым поклоняются в церквях для того, чтобы при их виде вспоминать самого Бога и чтить его в его святых и его творениях. Примерно в то же время Серен, епископ Марсельский, приказал вынести иконы из церквей под тем предлогом, что иконам не следует поклоняться. По этому случаю Григорий Великий направил ему письмо, текст которого стал классическим и в дальнейшем считался одним из правил учения церкви и церковной практики: «Не без причины в древности было разрешено писать в церквях жизнь святых. За то, что запрещаете поклоняться этим изображениям, Вы заслуживаете похвалы; за то, что разбили их, Вы достойны порицания. Одно дело – поклоняться изображению, другое дело – узнавать с помощью изображения, кому следует адресовать свое поклонение. Однако изображения для не умеющих читать – то же, что письменность для умеющих это. Посредством изображений невежды узнают, кому они должны подражать; это книга для неграмотных». В другом письме он почти этими же словами выражает эту же мысль: «Живопись используют в церквях для того, чтобы те, кто не знает букв, смогли хотя бы увидеть на стенах то, что не в состоянии прочитать в книгах».

Но иконы не только книги для неграмотных, невежд и простаков, они полезны и для остальных верующих, даже имеющих апостольский сан. Живопись и письменность должны помогать одна другой. То, о чем письменная речь рассказывает, живопись изображает; она в какой-то степени и в определенном смысле – адвокат письменной речи; и Евангелие, чтобы оно произвело свое полное действие на христианские души, должно быть рассказано словом и рисунками. Живопись – неразлучная и необходимая союзница письменной речи. Обе связаны между собой как дневной свет неотделим от солнца, и, чтобы наш ум ясно представлял себе тайну, о которой рассказывает Евангелие, нужно, чтобы к евангельскому рассказу добавилось живописное изображение.