– А как же слухи?

– Кому их распускать? Людей в замке Вержи было раз-два и обчелся, и они не болтали лишнего. Собственные слуги к нему относились как к ребенку, которого нужно любить и защищать. Да и о чем болтать? О том, что граф завел любовницу и держит при себе? Вот удивительное дело!

– Но кто-нибудь знал, что вы поженились?

– Только священник, что венчал нас, отец да викарий, помогавший священнику провести обряд. После венчания мы с Симоном стали жить вместе – как муж и жена перед богом.

Пламя в камине почти потухло. Арлетт подбросила полено, и огонь, ворча, набросился на него. По стенам забегали тени.

– Но почему тайно? – спросила Николь.

– Затворник или нет, но Симон был старший сын и наследник. Его ждала выгодная партия. Отец, Антуан-Робер Тресси де Фловен, приложил к этому много усилий.

– Но тогда отчего же…

– Невесте было одиннадцать, – пожала плечами Арлетт. – Как бы сильно Антуан ни хотел женить старшего сына, ему пришлось ждать.

– А Симон встретил тебя.

– А Симон встретил меня, – эхом откликнулась старуха. – Какое же счастливое наступило для меня тогда время! Я носила ребенка и никого не замечала вокруг. Видит бог, если бы Симон сказал, что заточит меня в подвале, а сам будет приходить ко мне тайком, по ночам, я бы согласилась. Мне бы хватило и малого.

Она отвернулась и надолго замолчала.

– А что потом? – не выдержала Николь.

Арлетт поворошила кочергой в углях.

– Когда пришло мне время рожать, Симон потерял покой. Без конца твердил, что мы не должны скрывать дитя. Ведь оно законнорожденное! Говорил, мы таимся так, словно на нас грех, а никакого греха нет.

– А что ты?

– Я ходила в обнимку с животом, слушала Симона и не слышала. Счастливому довольно счастья. А что там будет дальше, он не помышляет.

Пес, гревшийся возле огня, придвинулся ближе к ее ногам.

– Ребеночек родился в срок. Такой чудесный, здоровый малыш, что любо-дорого посмотреть. Когда я совсем оправилась после родов, Симон вновь заговорил о том, что больше не желает хранить наш брак в тайне. «Я уезжаю через три дня, – однажды сказал он. – Отец ждет меня для серьезного разговора, хоть и не догадывается, что ему предстоит узнать. Я должен был сделать это сразу».

Я не могла без страха думать о его поездке. Замок и земли Вержи принадлежали его отцу. Разгневавшись, Антуан-Робер мог лишить сына наследства. Мне-то к бедности было не привыкать. Но чтобы Симон, мой Симон все потерял – об этом даже думать было невыносимо!

Храбрый он был человек, Николь, и честный. Мог ведь сделать меня своей любовницей, жениться на той девушке, что выбрал для него отец, и никто бы слова против не сказал. А вот поди ж ты – не захотел. Любил он меня сильно. И любовался мною, и слушал… Это сейчас у меня говор опростился да огрубился за столько-то лет, а тогда я совсем по-другому разговаривала.

– Ты и теперь иногда по-другому разговариваешь, – тихо сказала Николь.

Но Арлетт не услышала.

– В ночь перед его отъездом все и случилось.

* * *

В то утро Чалый захворал. До беременности дня не проходило, чтобы они не выезжали в поля. Теперь он стоял, понурившись, и даже на теплую корку хлеба в ее руке не глядел.

Арлетт навещала его каждый час, стараясь не замечать, что конюх при каждом ее появлении каменеет лицом. Молодую жену графа он видеть не мог, считал, что она прибрала к рукам его доверчивого хозяина.

Чем ближе к вечеру, тем тревожнее становилось на душе Арлетт. Когда на холодном чистом небе засияли первые звезды, она уже места себе не находила от нехорошего тянущего чувства.

В конце концов она поднялась проведать ребенка. Симон был уже там. Накормленное дитя безмятежно спало на руках у кормилицы.

Арлетт сразу успокоилась. Таким умиротворением веяло от спящей малютки и гордого отца, что тревоги отступили.

– Пойду посмотрю на Чалого, – шепнула она Симону.

Тот ласково прикоснулся губами к ее лбу, кивнул: ступай, любовь моя.

Перед тем как выйти, Арлетт обернулась.

Супруг склонился над ребенком. Кормилица смотрела поверх его головы сонно и безучастно. Симон заслонял собой драгоценный сверток, и ей была видна только высунувшаяся из одеяла толстенькая ручка.

Волна невыразимого счастья захлестнула Арлетт. Господи, о чем она тревожится! Все будет хорошо. Неважно, чем обернется разговор Симона с отцом, и что решится с наследством, и признают ли родители брак… Любовь защитит их. Любовь возведет вокруг них невидимые стены, накроет прозрачным куполом – и сохранит от всех бед.

Вон и голубая звезда повисла напротив окна и сияет так, словно нет звезд кроме нее. Добрый знак!

С этой мыслью Арлетт беззвучно прикрыла за собой дверь.

Конюхи давно разошлись. Чалый топтался возле кормушки и осторожно, словно боясь уколоться, тащил оттуда пучок сена.

У Арлетт точно камень с души свалился.

– Красавец мой! – облегченно сказала она. – Не пугай меня больше.

Жеребец зашлепал губами, потянулся к ней.

Можно было со спокойной душой идти спать, но что-то заставило Арлетт задержаться в конюшне.

Чалый уже поел и лег в углу, а она все стояла на том же месте и рассеянно смотрела на него. С ней творилось что-то неладное. И уходить не хотелось, и оставаться было незачем.

Ее снова покалывало дурное предчувствие. Но тщетно Арлетт пыталась нащупать, откуда ждать беды. «Симон? Ребенок?» – вспыхивало в голове.

Глубокая ночная тишина, разлитая вокруг, вдруг показалась ей не безмятежной, а жуткой. Так пугает черный омут, со дна которого беззвучно поднимается что-то неведомое, готовясь выползти на берег.

Внезапно Арлетт, изо всех сил боровшаяся со своими страхами, осознала, что в этой тишине и впрямь есть что-то странное. Не лаяла ни одна собака из тех, что обычно лениво перебрехивались до самой полуночи.

Нахмурившись, она направилась к воротам конюшни. Полдюжины псов, и ни один не подал голос за все то время, что она провела здесь?

И вдруг ночь взорвалась криками, стонами, бранью, лязганьем оружия.

На крышу конюшни что-то тяжело упало, послышался треск, и сразу же повеяло дымом. Перепуганные лошади вскочили в стойлах.

– Гориииим! – взвился истошный крик.

Арлетт выглянула наружу и оцепенела.

Площадь полыхала. От подожженных связок соломы разбегались черные тени. Пятеро всадников проскакали мимо Арлетт, размахивая мечами.

«Ворота, – мелькнуло у нее. – Как они открыли ворота?!»

Откуда-то выскочил растрепанный старик и побежал, петляя, как заяц, по двору. Арлетт узнала старшего повара, отца кормилицы. Один из всадников, поравнявшись с ним, рубанул мечом, не останавливаясь. Послышался звук, подобный тому, с которым трескается пополам спелый кочан капусты, и рассеченное тело свалилось под копыта лошади.