class="p1">К постою пришли, намесившись снега, в конце дня, заняли два поселка, примыкавших к пойменному левобережному лесу, серому от изморози, стукавшему на ветру костяными ветками. В поселках почти никого из жителей не осталось — еще недавно здесь шли бои, кто, подальше от беды, уехал сам, кого, не считаясь с возрастом, угнали на оборонительные работы немцы. Во дворах, запустевших, сиро хохлившихся заснеженными крышами, ни поросенка, ни петуха, раззявленные ворота болтались, поскрипывали, в темноту пустых сараев тянулись языки сугробов. В просторном доме, который захватил для командиров ординарец Заварзина, такой же, как на улице, холод, окна заросли мохнатой наледью, из подпечья тянуло прелью и сыростью.

— Накаляй до предела! — сказал капитан ординарцу. — Чтобы даже от головы пар валил. Про субтропики слыхал? Так вот, делай субтропики. А я пока посмотрю, как роты разместились.

— Слушай, пальмы можешь не доставать, — засмеялся заместитель комбата старший лейтенант Ираклий Брегвадзе. — Делай субтропики без пальм, скорее будет. Зачем пальмы? Холодное мукузани лучше.

— А где я мукузани возьму? — подстраиваясь к шутке, спросил ординарец. — Из колодца зачерпнуть?

— Из колодца зачерпни для своей лошади.

— Ладно, тогда чай поставлю.

Сначала, когда затопили, в доме сделалось промозгло, сочили воду окна, плакали тусклыми каплями стены, словно сосновые бревна вспомнили свою молодость и выжимали смолу. Потом стало жарко, душно, от печки пыхало паром.

— Не знаешь субтропиков, — констатировал Ираклий Врегвадзе. — Вместо Сухуми Эфиопию устроил.

— А вы там бывали?

— Я нет, но мой отец слыхал, что его троюродный дядя бывал. Точные сведения, как в боевом донесении.

Ужинали, расстегнув вороты гимнастерок и сняв «сбрую», ремни и пистолеты, обливались потом, блаженствовали. Спать залегли пораньше. Место на печке, после шуток и пересмешек, присудили адъютанту старшему, лейтенанту Бородуле, он простудно кашлял и был поменьше ростом, а печка коротковата; комбат выбрал себе лежанку, впервые за много дней разделся «по-мирному», стащил гимнастерку и брюки. Спалось сладко, истомно — кругом тихо, темно, только чуть слышно, убаюкивающе шуршал ветер, накатываясь на камышовую крышу, и поскрипывали у крыльца валенки часового. Да еще, банно, до изнеможения распарившись на печке, иногда бормотал адъютант: «Ну, сволочи… ну, сволочи!»

Встал Заварзин привычно, на рассвете, поглядел в оттаявшие окна — красное сквозь дымку, будто разморенное сном, из-за растушеванных степных холмов, как из перин, выкатилось солнце, положило по снегам тени, сперва блеклые, текучие, потом быстро набравшие твердый синий цвет. Два «мессера», вынырнув из-за леса, пронеслись на бреющем полете, чиркнули вдоль улицы пулеметными очередями.

— Здравствуйте живете, — буркнул комбат. — И тут тарахтят. Есть, Ираклий, на свете место, где можно тихо посидеть?

— Под Ткварчели знаю одну пещеру, там тихо. Поезжай.

— Не повезло нам с погодой, лучше б метель.

— Это у наших летчиков надо спросить… А что мы на пустой желудок языки мочалим? Мысли тоже надо кормить, от тощих ни мяса, ни шерсти.

Ели неспешно, перешучивались.

— Слушай, что это ты кричал во сне — «Ну, сволочи, ну, сволочи»? — допытывались у адъютанта. — Шестую атаку отбивал?

— Не помню.

— А тебе, комбат, какие сны снятся, военные или гражданские?

— Войны и днем хватает, мне девки снятся. Представляете — большая теплая хата, чистые лавки, стол с вином и закуской, всюду, куда ни глянешь, девки и среди них один я.

— Почему меня не зовешь? — укорил Брегвадзе. — Зачем полная хата девок одному? В следующий раз меня зови, песня будет, лезгинка будет.

— Не будет, — вздохнул Заварзин. — Вру. Не везет, с детства никаких снов не вижу. Валюсь в темноту — и все. Будто кто тулупом накрыл.

Часам к двенадцати погода, беспокоившая капитана, переменилась, наволокло низкие облака, словно небо задернули солдатским одеялом, запылил, завиваясь призрачным дымом, мелкий снежок. Леса по берегу реки посмутнели, потеряли обличье, света убавилось, в хате по углам темной водой наливался сумрак. Где-то далеко впереди и правее бухала артиллерия, редко, лениво — ни всплесков огня, ни шапок вздыбленной земли, только глухой звук и легкое содрогание пола. Во дворе ординарец снова и снова заводил трофейный мотоцикл — зарычит, потыркает и смолкнет. Его мечтой было заполучить при случае, во время очередного наступления, двухместный с коляской, чтобы им с капитаном не таскаться на лошади, и он тренировался на истрепанном двухколесном. Адъютант старший, бывший авиационный техник, со стальными передними зубами, — свои высыпались на землю, когда был сбит вместе с летчиком при перебазировке, — гнулся у стола над двухверсткой, делая пометки, вполголоса пел с белорусским акцентом:

Бывайте здоровы,

Живите богато,

А мы уезжаем

До дому, до хаты.

Мы славно гуляли

На празднике вашем…

— Слушай, перестань, — попросил, комбат. — Тем более про праздники. Не выпил, а закусываешь.

— Зачем человеку петь мешаешь? — отозвался Ираклий Брегвадзе. — На передовой нельзя, миной пристукнут, здесь нельзя. Где петь?

— Понимаешь, операцию одну обдумываю. Стратегическую.

— Помочь?

— Помоги.

— Отоспался вот, делать нечего — и сразу скучно. Что если я вечером в медсанбат отлучусь на часик-другой?

— К Анке, что ли?

— Ага.

— Разрешение на отлучку просил? Нет? Есть чего ради рисковать. Сам говорил, что ничего и не было, одни тары-бары. Добыча — слова, в ответе — голова.

Адъютант фыркнул, он не мог понять, как обожаемый им комбат Заварзин, гусар, лихая голова, всегда идущий к цели по кратчайшей, мог канителиться с этой Анкой, переливать из пустого в порожнее; не догадывался, что не мог бы объяснить этого и сам Заварзин — кто знает, как и почему возжигается в нас, разгорается та или иная надежда? Говорят — чужая душа потемки. В своей тоже иногда можно потерять ориентировку, заблудиться как в лесу, никакой компас не поможет. Комбат, для которого дисциплина всегда была делом чести, понимал, что такая самоволка может обернуться чрезвычайным происшествием, но не мог уйти от навязчивых мыслей. Искал варианты:

— А что как послать записку и пригласить на ужин? Если не дежурит, может согласиться. И повод какой-нибудь придумать, именины, например. Из вас никто в этом женском месяце не родился?

— Считай, что я родился, — сказал Брегвадзе. — Настоящий мой день рождения в декабре, но я не праздновал, специально отложил для такого случая.

— С обмана начинаете, обманом кончится, — подал голос адъютант. — Я в июле родился.

Адъютант Бородуля имел два великих достоинства — быстро схватывал задачу и был точен в исполнении, а притом обладал, с точки зрения товарищей, и одним крупным недостатком — проявлял нечувствительность к юмору и не любил лишних разговоров. Острили — жизнь мало отпустила ему слов на его век, поскупилась и, как расчетливый человек, он экономил их с