руками, но сидевший в кабине немецкий офицер даже не повернул головы. «За всех бог, — второй раз за эти дни подумал Марчелло, — а люди каждый сам за себя». Это было философически утешительно, но в то же время он ощущал, как растет его ненависть к немцам и раздражение к тем, кто загнал их сюда.

Он всегда сторонился политики, всю жизнь, но теперь начинал приходить к выводу, что Муссолини совершил ошибку, заключив союз с Гитлером. На черта им сдались немцы, эти заносчивые солдафоны? Обошлись бы и без них. А теперь вот подставили итальянцев под удар русских, а сами разъезжают на машинах и даже разговаривать не хотят.

В середине дня, когда они обходили небольшой хутор, приютившийся у замерзшей речонки, Чезаре Боттони заявил, что, если бы сюда сию минуту нагрянула вся русская армия, он все равно должен напиться и обогреться. Поколебавшись и не раз осмотревшись, они зашли в крайнюю хату, в первой ее половине застали только совсем седого сухонького казака в старых штанах с до того выцветшим и замусоленным лампасом, что он уже едва различался. Старик, подшивавший детский валенок куском старого войлока, смотрел на них спокойно и с достоинством, но Марчелло мог поклясться, что в его выцветших глазах под припухлыми веками плясала усмешка. Напившись и согревшись, майор Дзотто почувствовал, как его неудержимо клонит в сон, и предложил двигаться. Но Чезаре Боттони, нехотя поднявшись и уже сделав несколько шагов к двери, вдруг вернулся и снова сел к столу.

— Я не пойду дальше, Дзотто. В моем положении это бессмысленно.

— Почему?

— Так я никогда не дойду ни до какого госпиталя. Рука немеет от мороза. К тому же у меня в этих ботинках коченеют и ноги. Лучше не жить совсем, чем жить обрубком.

— Но здесь с минуты на минуту могут быть русские.

— Ну что ж, они мне продырявили руку, они пусть и лечат, — невесело пошутил Боттони.

— Но русские расстреливают пленных или угоняют в Сибирь.

— Ты это сам видел?

— Об этом пишут газеты.

— Немецкие. А ты видел, как ведут себя немцы. Я их ненавижу, Дзотто, и не желаю больше связываться с ними.

— Я, пожалуй, тоже останусь, — сказал картограф. — Все это не по моим силам…

Казалось, майор Дзотто тоже колеблется, но это продолжалось мгновение. Торопливо застегнув шинель, он протянул Боттони и картографу слегка дрожащую руку.

— Что ж, прощайте… Испытаем каждый свою судьбу по-своему. Может быть, когда-нибудь еще и увидимся, а скорее всего — нет…

Пока шел этот разговор, Марчелло лихорадочно размышлял. Уйти? Остаться? Уйти? Остаться? Если бы, черт побери, не эта Сибирь!.. Врал он майору, что она ему снилась, но ведь на самом-то деле она существует… Впрочем, может, майор Боттони что-нибудь в самом деле знает, ведь он офицер? Уйти? Остаться? Уйти? Остаться?.. Но когда Дзотто стал прощаться, он решил окончательно: нет, майора Дзотто он не может покинуть одного. Это было бы не по-товарищески, а кроме того, может быть, именно благодаря доброте майора Дзотто он и остался пока что в живых? Его земляки из роты давно коченеют в снегу там, позади…

Удрученные потерей товарищей, они тем не менее подвигались теперь быстрее — не надо было подлаживаться ни под раненого Боттони, ни под пожилого картографа. Наступили сумерки — они шли. В разрывах облаков замерцали звезды, хищные, холодные, — они шли. И только около полуночи, когда, решив переночевать, свернули к крайним домам какого-то хутора, их остановил немецкий патруль. Оказалось, что в темноте они не разглядели — это был не хутор, а большая станица. Патруль тут же доставил их в штаб. Там их с помощью переводчика допросил немецкий полковник, усталый и брюзгливый, с белым косым шрамом на странно маленьком подбородке при длинном бледном лице. Не дослушав их эпопеи, он приказал им следовать в итальянский сводный батальон.

— Вас проводят.

— Мы почти сутки не ели, — сказал майор Дзотто.

— Кормить итальянских офицеров и солдат — дело итальянцев, — сухо отозвался полковник.

Подумав еще секунды три, спросил:

— Ваш солдат бросил оружие на поле боя?

— Оружие итальянских солдат — дело итальянцев, господин полковник, — сухо ответил Дзотто.

— Солдат, бросивший оружие на поле боя, подлежит суду и расстрелу, как дезертир.

Поглядев бесстрастно, как на вещь, на Марчелло, который съежился под этим взглядом и уже начал жалеть, что не остался с Чезаре Боттони, полковник кивнул:

— Идите…

Командиром сводного итальянского батальона, сформированного из остатков разных частей, оказался подполковник. Он приказал покормить Дзотто и Марчелло — последнего увели на кухню — и, пока майор жадно ел холодную пшенную кашу со следами консервов, рассказал доверительно, что, по сведениям, которые у него имеются, русские провели огромной силы удар, перерезая донскую излучину, окружая Паулюса, — хотя неизвестно, что из этого выйдет, — и нанесли невосполнимые потери итальянской армии, а также румынам и нескольким немецким дивизиям. Разведка прохлопала подготовку русских к наступлению, даже когда оно началось, все считали, что это прощупывание боем или операция местного значения. Здесь, в этой станице — он не может даже выговорить по-русски ее название, Хачары, Кашалы, Касары, черт ее знает, это не имеет значения, — немцы организовали заставу, назначив командиром полковника из разбитой дивизии, задерживают всех отступающих независимо от национальности и организуют узел сопротивления.

— Значит, положение дрянное, — констатировал Дзотто.

— Да. Фронт еще не стабилизировался.

— А здесь есть надежда удержаться?

— Кто знает? Пока что всех сил — батальон немцев, батальон итальянцев и роты две румын. И две немецкие батареи для борьбы с танками. Вавилонская башня. Хотите остаться у меня заместителем по инженерной части?

— Такой и должности нет…

— Не имеет значения, тут все — сплошная импровизация. В тыл идти все равно нельзя — можно нарваться на расстрел без суда за дезертирство. Учтите, теперь все в руках немцев. И они обозлены до предела.

— Ладно, только оставьте мне Марчелло.

— Хорошо.

В западном конце станицы дорогу пересекала речушка, вытекающая из большой балки. Справа от моста, если смотреть на север, шла ровная низина. Но, в общем, позиция была неплохая, особенно в силу того, что за мостом дорога плавно поднималась на увал и господствовала над местностью. Немецкий батальон занял ключевые позиции — за балкой, оседлав высоту и дорогу; итальянский — правее моста; две румынские роты, слабее вооруженные, — на склоне в стыке итальянского и немецкого батальонов. Когда перед вечером майор Дзотто с Марчелло обходили позиции батальона, они наткнулись на картину, которая, помимо других размышлений, вызвала у них и злорадство: весь снег вокруг двух приземистых строений был засеян немецкими