руками от жадных взглядов охранников, но ее руки отстранил мужчина с мертвыми глазами. Он сбрил волосы у нее на голове, а затем на всем теле.

И страшнее всего для нее была вовсе не нагота перед лицом всех этих откровенно пялившихся на нее мужчин. Страшнее всего было потерять свои роскошные волосы. Тугие блестящие кудри, которые так любил перебирать Нико, состригли, сбрили, украли, и воздух теперь холодил голый череп, который казался незнакомым под ее пальцами.

Ее опять толкнули вперед. Обнаженная, дрожащая, она стояла в облицованном кафелем помещении и ждала. Стелла снова была рядом – хоть какое-то утешение, – и они держались за руки в ожидании неизвестно чего.

Струи холодной воды неожиданно ударили с потолка. Нина, щурясь, взглянула вверх и только сейчас увидела там трубы с душевыми насадками. Вода стала теплый, затем обжигающе горячей и снова сделалась ледяной.

Нине было все равно, она и не думала мыться, хотя была покрыта потом и грязью с ног до головы. Сейчас имела значение только возможность утолить жажду. Она запрокинула голову, широко открыла рот и была благодарна каждой капле, катившейся в горло. Ей казалось, что не было и не будет в мире ничего вкуснее этой воды.

Но напиться вдоволь ей не дали – воду отключили, и женщин снова погнали в другое помещение. Теперь им выдали униформу. Нина получила полосатую робу из грубой ткани, которая была еще жестче и грязнее, чем в Больцано. Зато с обувью ей повезло – достались вполне приличные ботинки. Они были на размер больше, и подошвы у них почти стерлись, но многие женщины и вовсе получили дзокколи – любая обувь, пусть даже сношенная, была лучше этих деревянных башмаков.

Затем им дали поесть – впервые с тех пор, как Нина покинула Больцано, – и еда была ужасной. Несколько глотков жидкого прогоркшего супа и маленький кусочек засохшего черного хлеба только усилили чувство голода.

Для последнего броска Нине пришлось собрать остатки сил – заключенных наконец отвели в барак. Здесь было в десять раз хуже, чем в лагере под Больцано, – холоднее, грязнее, теснее. Женщин тут оказалось в два раза больше, а вонь стояла такая, что даже притупившееся за долгое время обоняние Нины не выдерживало.

Они со Стеллой еще не успели найти свободных мест на койках, когда завыла сирена.

– Appell! Appell![69]

– Это blockowa орет, – шепнула какая-то женщина Нине. – Пошевеливайтесь, не то эта сука всем нам устроит.

– Что значит blockowa? – спросила Нина, чувствая, как усталость окутывает ее, словно саван.

– Начальница блока. Скорее!

Все в спешке вывалились на грязный двор и начали строиться в ряды. Там были сотни женщин, все бритые наголо, бледные, дрожащие от холода, и каждую, кто выбивался из ровной шеренги хотя бы на сантиметр или двигался слишком медленно, blockowa тычками и затрещинами ставила на место.

Когда все выстроились, незнакомая молодая женщина в аккуратной, подогнанной по фигуре военной форме встала перед ними. Она была худощавая, невысокая, с изящными чертами лица и гладкими, блестящими темными волосами. Пристальный взгляд, казалось, всё подмечал. Этот взгляд прошелся по шеренгам заключенных; ноздри женщины дрогнули, затем она уставилась на планшет, который держала в руках, и принялась быстро читать вслух цифры на немецком. Нина не сразу поняла, что она выкрикивает номера, те самые, что вытатуированы у них на руках, и посмотрела на свой, тщетно пытаясь мысленно перевести его на немецкий и запомнить. В этот момент blockowa схватила ее за руку и дернула вверх.

– Hier, Aufseherin! – заорала она и ударила Нину по лицу. – Dumme sau*[70]

Перекличка продолжалась, номера звучали один за другим, и почти каждая из нескольких десятков заключенных получила оплеуху или пинок за то, что не успела отозваться с должной, по мнению тюремщиков, быстротой. Когда же последний номер в списке на планшете был оглашен и проверен, темноглазая женщина в аккуратной униформе («Это ее должность – aufseherin?» – подумала Нина) кивнула начальнице блока, и… больше ничего не произошло.

Они стояли на месте и ждали. Взошла луна, но ожидание не кончалось, и те, кто имел неосторожность переступить с ноги на ногу или потереть замерзшие руки, снова получали тычки и затрещины, а одна несчастная от усталости опустилась на колени, и blockowa огрела ее дубинкой по беззащитным плечам.

Луна сияла высоко в небе, но ее свет заслоняли столбы дыма, поднимавшиеся из труб.

– Печи, – раздался шепот рядом с Ниной.

Караульные были всего в нескольких метрах от них. Что, если они услышат?

– Там сжигают людей, – тихо добавила та же заключенная.

– Живьем? – вырвалось у Стеллы – звонкий детский голосок раскатился по всему двору.

Та, кого назвали aufseherin, подняла голову от планшета, и ее оценивающий взгляд опять прошелся по рядам – так ворона смотрит на падаль, прикидывая, с какой стороны ловчее выклевать глаз.

Наконец она заговорила – на итальянском с австрийским акцентом:

– Нет, не живьем. – Последовала пауза; женщина по-птичьи склонила голову набок. – Сначала их отправляют в газовую камеру. Тех, кто не прошел отбор. Ленивых, больных и смутьянов. Такие всегда оказываются в газовой камере.

Для Нины исчез весь внешний мир, она больше не видела ничего, кроме шевелящихся губ, с которых сочился яд, и в каждой капле этого яда была заключена чудовищная истина: «Их отправляют в газовую камеру».

Ее родители мертвы.

С того самого дня, как Нико и отец Бернарди сказали ей, что родителей арестовали, она знала, но не находила в себе сил посмотреть правде в лицо. Теперь уже невозможно было скрывать эту правду от себя самой.

Она знала.

Тюремщики разлучили их. Мама осталась одна. Беззащитная. Неспособная даже ходить. Дожила ли она до конца первого дня?

Но папа был жив и все понимал, когда у него забирали жену. И когда сажали его в поезд. И когда вели в газовую камеру.

Он понимал, что с ним делают. И что сделали с женщиной, которую он любил.

Нина посмотрела вверх, стараясь отыскать клочок неба в просветах между клубами дыма. Ночь была ясная, луна сияла тонким изящным полумесяцем, звезды светили так ярко и висели так низко, что, казалось, до них можно достать рукой.

Мама и папа ждут ее. И Нико ждет. Они уже совершили это путешествие. Они знают, каково это – умереть. Но они все равно останутся с ней, там, на звездном небосводе. Они останутся с ней.

Она не будет одна в последнюю минуту.

Глава 28

30 октября 1944 года

Наступил новый день, потянулись часы – нескончаемые,