раз, вместо того чтобы пересчитать всех и заставить целый час простоять на ветру, надзирательница начала выкрикивать номера на немецком. Дюжина женщин вышли вперед, и их куда-то увели под конвоем. Через несколько минут во дворе осталась Нина и еще три десятка женщин.

– Nur die Nullen bleiben übrig, – сказала надзирательница, ни к кому конкретно не обращаясь, и расхохоталась так, будто это была очень смешная шутка.

Ее слова означали: «Остались одни нули», но Нина не находила в этом никакого смысла. Она с недоумением смотрела на надзирательницу, забыв, что надо отвести взгляд, и улыбка на лице немки постепенно превращалась в угрожающий оскал. У этой женщины были толстые светлые косы, уложенные вокруг головы, и красивые черты лица, но все это до ужаса не сочеталось с резким голосом, сочившимся ядом.

– Вы есть еврейки! – рявкнула она на хромом итальянском. – Ничто. Без номер. Все нули.

Затем, окинув враждебным взглядом заключенных, надзирательница снова перешла на немецкий и принялась выплевывать команды с такой скоростью, что Нина не разобрала ни слова. Между тем, заключенные выстроились в шеренгу. Ее возглавила мерзкая надзирательница, замыкающим встал охранник с ружьем наизготовку, и они направились к открытым воротам, через которые проезжал грузовик, накануне доставивший сюда Нину.

Паники вокруг себя она не заметила – женщины не казались напуганными или нервными. Возможно, надзирательница всего лишь дала указания по поводу предстоящей работы, не более того. Девочка из барака тоже была здесь – шагала немного впереди и выглядела вполне спокойной. Вчера она что-то говорила о работе в поле. Это было Нине знакомо.

Они всё шли и шли, километр за километром, почти всегда дорога полого вела в гору. Если эти края и были обитаемы, местные жители прятались за закрытыми дверями деревенских домов и непроницаемыми живыми изгородями. Наконец они свернули на посыпанную гравием дорожку к частным владениям, засыпанную опавшими листьями и сухими ветками. Дорожка привела их к старинному палаццо. Почти все окна в нем были закрыты ставнями, но через парадный вход постоянно сновали люди в военной форме.[61]

Конвоиры отвели заключенных в пустой бальный зал. Меж стен здесь металось эхо, и малейшее движение поднимало облачко пыли. Надзирательница указала на сваленные в кучу ведра. Несколько женщин, похоже, поняли, что от них требуется. Они взяли каждая по ведру и по тряпке, а затем направились к двери в конце зала. Нина, тоже прихватив ведро и тряпку, последовала за ними и очутилась в темном коридоре, который привел их в каморку для мытья посуды. Там женщины по очереди наполнили ведра холодной водой из единственного крана и двинулись обратно. В бальном зале они опустились на колени на расстоянии метра друг от друга и принялись отмывать пол.

Дело это было нелегкое, особенно если учесть, что им не дали мыла, но Нина, благодаря Розе, знала, как нужно оттирать грязные полы. Несколько женщин, однако, понятия не имели, как правильно это делать, или работали слишком медленно и тем самым то и дело навлекали на себя гнев надзирательницы. Одну бедную пожилую женщину она нещадно оттаскала за волосы, потому что та выжимала мокрую тряпку без должного усердия.

Невыносимо было смотреть на это, слушать крики и понимать, что не можешь вмешаться из страха. У Нины сердце кровью обливалось, но она знала, что, если попытается спасти кого-то из этих несчастных, ее изобьют точно так же, а она сомневалась, что сумеет выдержать еще один удар в лицо.

Поэтому Нина с головой ушла в работу. Она ослепла для внешнего мира, оглохла и думала лишь о малом квадрате паркета прямо перед собой, без устали терла тряпкой половицы, а когда им приказали вылить грязную воду из ведер и выстроиться в шеренгу для возвращения в лагерь, поздравила себя с тем, что обратный путь ведет под горку. Это будет легкая прогулка, а после переклички им дадут поесть. И когда она доберется до койки в бараке, не позволит себе заснуть сразу, а будет думать о своей дочке. Будет вспоминать, как чудесно держать Лючию на руках. Как падает тень от длинных ресниц на ее щечки, когда она спит. Как трогательно кривится ротик, похожий на розовый бутон, если она голодна. Нина будет вспоминать о том, что ее дитя сейчас в безопасности, окружено любовью и заботой, и уже одно это поможет ей пережить очередную холодную ночь и очередной изнурительный день.

Она и другие еврейские женщины – люди, а не нули, они ни за что не станут нулями – проработали в палаццо еще несколько дней, а затем их отправили в яблоневый сад неподалеку. Поначалу Нина возликовала, потому что дорога туда была короче, а запах яблок, прогретых поздним осенним солнцем, казался восхитительным. Ее, как одну из самых сильных в группе, отрядили таскать корзины, наполненные собранными яблоками. Корзины были тяжелыми, ухватить их так, чтобы было удобно нести, не получалось, и уже через пару часов Нина с трудом держалась на ногах от голода и усталости. Есть хотелось отчаянно, но она знала, что будет, если взять себе даже самую гнилую падалицу – одна женщина уже попыталась это сделать, откусила крохотный кусочек, и ее за это избили до полусмерти. От ее пронзительных криков в сочетании с приторно-сладким ароматом перезревших яблок Нину вырвало, что, однако, не помешало ей вечером с жадностью проглотить засохшую поленту и заплесневевшую мешанину из овощей без малейших колебаний.

* * *

Несколько дней спустя поползли слухи. В очереди к уборной, в те краткие моменты, пока обитательницы барака выстраивались на перекличку, в холодные ночи под одеялом, одним на троих, как только надзирательницы удалялись в свои удобные жилища, женщины говорили лишь об одном: ожидается переброска.

– Надзирательницы это обсуждали. Они считают, переброска будет не сегодня завтра, – услышала Нина вечером в очереди за едой.

– Что такое «переброска»? – спросила она.

– А сама как думаешь? – проворчали ей. – Людей отсюда перебрасывают. Выстраивают в шеренгу и уводят. Они не возвращаются.

– Куда уводят?

– На север, через перевал Бреннер. А куда дальше – неведомо. Говорю же – никто не возвращался.[62]

Последний день Нины в этом лагере ничем не отличался от остальных. Она вместе с другими еврейскими женщинами стояла и ждала, пока из других заключенных, с номерами, организуют рабочие kommandos. Терпеливо ждала и надеялась на то, что сегодня не придется далеко идти и волдырь, набухший у нее на ступне, не лопнет.[63]

Надзирательница, та самая мерзкая блондинка, называвшая их нулями, пребывала в хорошем настроении – и этого