— Кстати, — поинтересовался Волин. — Если не секрет, чем вы занимались вчера, с двух до четырех часов дня?

— Конечно, секрет. Военная тайна.

— А что так? — вздернул брови Волин, не переставая сахарно скалиться.

— Да так, знаете, товарищ следователь. Вот вы сперва составьте официальный протокол о взятии гражданина такого-то под стражу, укажите причину, объясните, в чем меня обвиняют, пригласите адвоката, на которого, кстати, я имею юридическое и конституционное право, позвольте ему ознакомиться с материалами дела и бесспорными доказательствами моей вины, и вот тогда-то, — телохранитель назидательно поднял палец, — и только тогда будете проводить допрос и проверять мое алиби. А до тех пор я отказываюсь от дачи каких-либо показаний. Вот, кстати, и свидетель вашего произвола, — он кивнул на дознавателя. — Вы, товарищ следователь, грубейшим образом нарушаете все уголовно-процессуальные нормы. Мало того, что работаете за пределами подведомственной вам территории, так еще и хватаете честных граждан без всяких на то оснований. Нехорошо. Даже, я бы сказал, обидно. Вот из-за таких, как вы, население и не любит милицию.

— А вас, как я погляжу, голыми руками не возьмешь, верно? — улыбнулся еще шире Волин.

— А вы как думали?

— А я думал, мы поладим.

— А я разве давал вам повод так думать? — насмешливо спросил телохранитель. — Что-то не припомню. — Он выдержал театральную паузу, а затем заговорил, как бы для себя, но так, чтобы слышали Волин и дознаватель: — Досада, а? Так хотелось дельце гнилое на фраера ушастого навесить, да незадача — не получается. И стараемся, из кожи лезем, а все никак. Ручонки, стало быть, коротковаты. Фраер-то не такой уж и фраер, как выяснилось. Ну не понимает, дурак, своего счастья. Не хочет на зону, и все тут. Хоть ты тресни.

— Да уж, и правда. — Волин демонстративно зевнул, поднялся. — Вы, значит, пока в камере для временно задержанных подремлете, а с утра мы вместе все и выясним. Что «навешивать», за что «навешивать».

— Это верно. Утро вечера мудренее, — согласился телохранитель и кивнул дознавателю. — Ну веди, голубчик.

* * *

Наташа потянулась к Сашиному плечу, потерлась о него щекой. Движение было кошачьим, мягким и удивительно нежным. Он улыбнулся.

— Здорово.

— Что?

— Ну это вот. Она поднялась на локтях, посмотрела на него:

— Слушай, а почему ты пришел именно сегодня? Почему не завтра или не послезавтра?

— Как раз сегодня я был готов морально, — ответил он, не открывая глаз.

— Значит, дело в морали?

— Вот именно. Я вообще жутко моральный человек.

— Я так и поняла. — Наташа взяла его руку, подняла, положила голову на ладонь.

— Это хорошо. Будешь хорошо себя вести, когда выйдешь замуж.

— За тебя?

— Если это предложение, то я согласен. — Наташа засмеялась и шлепнула его по плечу. Саша расплылся в довольной улыбке. — Вот. Женщина еще не успевает поставить подпись в книге регистрации, а уже начинается рукоприкладство. Тренькнул стоящий у кровати телефон. Наташа хмыкнула.

— Кто это? — Саша открыл глаза.

— Ума не приложу, — она посмотрела на часы. — Половина четвертого. Все мои знакомые в такой час уже спят. Может быть, ошиблись номером?

— Не бери трубку, — оперативник снова закрыл глаза. — Завтра позвонят.

— А вдруг что-нибудь важное? — Наташа протянула руку, сняла трубку. — Алло? Да, я слушаю. Кто? Какой Боря? — прикрыла трубку ладонью. — Какой-то Боря.

— Скажи, что ты сегодня вышла замуж и что я завтра найду этого Борю и отболтаю ему правое ухо. И левое тоже. Скажи, что оба уха отболтаю. Наташа улыбнулась:

— Так и сказать?

— Так и скажи, — со зловещей угрозой сказал Саша. — Вот прямо сейчас и скажи. Чтобы не расслаблялся.

— Что? — спросила Наташа уже телефонного собеседника. — Кто передал? Хорошо. Завтра? Во сколько? Хорошо. Ничего страшного. Спокойной ночи. Она повесила трубку, легла, положила голову на мускулистое Сашино плечо.

— И что было нужно этому Боре?

— Один общий знакомый уехал, оставил посылку, попросил этого Борю передать. Сказал, что срочно.

— А что, утром нельзя было позвонить? Если этому Боре не спится, так теперь и все остальные должны полночи козлами скакать?

— Ты опять ревнуешь?

— Ни капельки.

— Нет, ревнуешь. — Наташа повернулась на бок, чмокнула его в щеку. — Просто этот Боря очень ответственный человек. Ему сказали срочно, он прямо с вокзала и позвонил, — она прильнула к Саше всем телом, забросила ногу на его бедро, погладила живот, опустила руку еще ниже.

— Эй, эй, эй! Полегче, полегче. Мне же вставать в шесть, — «возмутился» Саша.

— А если очень хочется? Вдруг ты завтра жениться раздумаешь? — прошептала Наташа серьезно. — И я тебя больше не увижу?

— Я? Да никогда. Мое слово — кремень. Можешь у вашего управляющего спросить. Он знает. — Саша открыл глаза. — Значит, так, ты завтра во сколько заканчиваешь?

— В пять, — Наташа улыбнулась, но в улыбке этой было больше задумчивости, чем радости. — В воскресенье у нас короткий день.

— Завтра в пять я заеду за тобой, и мы поедем в загс подавать заявление. Надеюсь, ты с этим Борей не после работы встречаешься?

— Нет, утром, по дороге в банк.

— Вот и отлично. Загс где-нибудь поблизости есть у вас?

— Одна остановка на автобусе, — по-прежнему серьезно ответила она.

— Во повезло-то, — он засмеялся. — Значит, еще и на автобусе прокатимся? Класс. Только паспорт не забудь взять, а то заявление не примут.

— Как скажешь, — ответила Наташа и прижалась к нему еще теснее.

* * *

Маринка проснулась от жуткого ощущения присутствия постороннего. Кто-то был в квартире. Кто-то чужой. Не Мишка. Его бы она узнала. Да и с чего бы Мишке прятаться? А этот человек прятался. Он не производил ни малейшего шума, однако Маринка кожей чувствовала его присутствие. Ей не хватило смелости сразу открыть глаза. Она только приподняла веки. Ровно настолько, чтобы сквозь завесу ресниц увидеть комнату. Через узкую щель между шторами пробивалась острая полоска серого света, рассекающая спальню, словно лезвие фантастического ножа. На столике моргали секундами электронные часы, показывая половину шестого утра. В комнате, кроме нее, никого не было, и все же Маринка несколько секунд лежала абсолютно неподвижно, напряженно вслушиваясь в тишину. Вот скрипнула половица в коридоре. Или ей это показалось? «А может, это всего лишь отголосок кошмарного сна?» — подумала она вдруг. Никто не смог бы проникнуть в квартиру совершенно бесшумно. А уж если бы кому-нибудь приспичило копаться в замке, она бы непременно проснулась. Сон у нее всегда был чутким, а уж в таком состоянии тем более. А может быть, это не отголосок сна, а сам сон? Что, если она все еще спит? Маринка медленно открыла глаза, повернула голову. Нож лежал там, куда она положила его ночью. Осторожно протянув руку, Маринка ухватилась за пластиковую рукоять здоровенного, мощного тесака, потянула к себе и… замерла. Что это? На зеркальной поверхности лезвия, словно трещины, разбежались засохшие коричневатые дорожки. Крохотные зубчики — фирменная импортная заточка — забиты чем-то белым. Это кровь? Откуда? Что происходит? Маринка отбросила одеяло и села. Пружины матраса заскрипели. Негромко, но все-таки. Тот, кто находился в квартире, должен был как-то отреагировать на пробуждение хозяйки. Попытаться сбежать или… или напасть на нее. Второго Маринка не очень боялась. Нож в руках придавал ей уверенности. Страх наполнял отчаянной, безумной отвагой. Странно, Маринке никогда еще не приходилось резать даже кур, но сейчас она без колебаний вонзила бы широкое лезвие в любого, кто попытался бы приблизиться к ней. Она сбросила ноги с кровати и встала. Вид у нее был не то чтобы грозный — пижамный костюм не слишком способствует созданию устрашающего облика, — но достаточно решительный для того, чтобы заставить незваного гостя задуматься: а стоит ли? Первым делом Маринка подошла к окну и, отодвинув край занавески, опасливо осмотрела улицу. Честно говоря, больше всего она боялась, что вернулся телохранитель. «Четверки» не было. Если бы Боря уже вернулся, то скорее всего поставил бы машину либо в самом дворе, либо на углу. Ему ведь нужно контролировать подъезд. Он побоялся бы парковаться слишком далеко, чтобы ненароком не упустить жертву. Значит, Боря все еще сидит в милиции. Тогда кто находится в квартире? Второй? Но как ему удалось войти? Маринка осторожно, на цыпочках, пошла к двери спальни. Вроде бы снова что-то скрипнуло? Страх сдавил горло когтистой лапой. Он был холодным и мерзким, как раздавленная лягушка. Маринка судорожно сглотнула и снова пошла к двери. Поджилки у нее тряслись. Перед глазами плыло от страха. Ее всегда удивляли импортные триллеры. Она никогда не понимала, почему герой или героиня, прекрасно осознавая степень опасности, не бежали сломя голову, а шли вперед, как полные кретины? Зачем они лезли в жуткие, заросшие паутиной и пылью подвалы и заброшенные дома? Ей казалось это глупым и надуманным. Теперь она поняла, «зачем» и «почему». Поведение героев оказалось даже более точным, чем она могла себе представить. Их страх был настолько мощным, что не позволял стоять на месте. Надо было идти вперед, пока не столкнешься с неведомой опасностью лицом к лицу. А потом драться, чтобы победить или умереть. Но только не стоять пассивно, даже не зная, с какой стороны подкрадывается смерть. Лучше идти. Так создается хотя бы слабое ощущение того, что ты способен контролировать ситуацию. Стоять на месте стократ страшнее. Поэтому шли они. Поэтому же шла Маринка. Выставив перед собой нож, дрожа от ужаса, каждую секунду вытирая рукавом катящийся по лицу пот. Достигнув двери спальни, она толкнула створку, и та, постукивая колесиками по алюминиевым направляющим, откатилась в сторону, открывая гостиную. Теперь Маринка поняла, откуда взялось это ощущение чужого присутствия. По гостиной плыл табачный дым. И это был дым не ее любимого «Фила Морриса» и не Мишкиного «Парламента», а чего-то невероятно дешевого и потому особенно вонючего. Воспоминание детства. Так, или примерно так, пахла «Прима», которую смолил ее «любимый» папочка. «Беломор», «Прима», «Астра». Вот что это было. Дерьмо. И пахло оно, как дерьмо. Маринка ненавидела этот запах. Он ассоциировался у нее с запахом грубых мужских рук, срывающих с нее одежду, кислой, протухшей капусты и железнодорожных шпал, пропитанных гудроном. С запахом животной злобы и кипятящегося в огромном тазу белья, вечной нищеты и бессмысленного отчаяния, водки и бесстыдной, разнузданной похоти. С запахом детства. Именно им сейчас и пахло в дорого обставленной гостиной. Детством. Чистилищем. На журнальном столике стояла большая хрустальная пепельница. В ней дотлевала сигарета. Маринка подошла ближе. Без фильтра. Сигарету прикурили, положили в пепельницу, и она тлела, наполняя комнату душным омерзительным запахом. Рядом с пепельницей квадратная красная пачка из дешевого картона. По красному полю безвкусно-убогие, отвратительные своей претензией на эстетство, буквы: «Прима». Те самые сигареты. Маринка выпрямилась. Похоже, она сходит с ума. Этого не могло быть. Просто не могло быть. Ее отец не знал, не мог знать, где она. За восемь лет Маринка не написала ему ни одного письма. В кухне заскрипел стул. Он был там, хотелось ей этого или нет. Непонятно как, но ему стало известно, где она. Он вернулся, и ад вернулся вместе с ним. Маринка подняла нож на уровень груди и сказала, стараясь, чтобы голос ее звучал сильно и ровно: