Вера дважды обошла Большую галерею, на ходу замечая, как важно для некоторых картин — быть увиденными издали. Настоящий шедевр виден за двадцать метров, настоящей Юльки — след простыл.

Группа школьников, замерев от восторга, стояла перед «Юдифью», два берета — мужской и женский — свернули в шестой зал, где одиноко висела на стене маленькая «Джоконда». Интересно, что она скажет Вере? Никогда её не любила, но придётся шаркнуть ножкой.

«Джоконда» молчала и улыбалась. Самая тихая картина, самый сдержанный характер. За спиной у Веры гуляла свадьба в Кане Галилейской — Карл Пятый, Франциск Первый и Сулейман Великолепный, наплевав на историческую достоверность, веселились в компании Тициана, Тинторетто и автора холста — Веронезе. Там фыркали собаки, звенели струны, порхали голуби, там нимб у Христа сверкал и был похож на мишень…

Джоконда смотрела на Стенину с сожалением. Сквозь толстое стекло доносились гулкие звуки, с которыми капает вода в свердловских подвалах. И ещё — стеснённое дыхание, задержанное по просьбе врача: «Не дышите!»

«Она немая», — поняла Стенина, и только тогда Джоконда улыбнулась по-настоящему.

Вера обошла её, поклонившись, как иконе, чтобы освободить место другим страждущим. И увидела Копипасту — та стояла у окна, безудержно рыдая на фоне синей портьеры:

— Мне её так жалко! Почти как тебя, Верка!

Мы по необходимости остаёмся чуждыми себе, мы не понимаем себя, мы должны путать себя с другими.

Фридрих Вильгельм Ницше

Вера включила свет в комнате дочери, метко ударив по стене, — как будто прибила комара. С постели взметнулась недовольная тень, глаза сощурены:

— Ты что, совсем уже?

— Двадцать минут назад помирала, а теперь — спишь? Когда успела выздороветь?

— Ну да, тебе, конечно, не нравится, что я выздоровела. Лучше бы я умерла от перитонита, чем заснуть. Боже мой, какое преступление! — Дочь натянула одеяло на голову.

Серёжа пугливо топтался в прихожей, Вера крикнула, чтобы он проходил — не стеснялся. Подняла с пола пустую банку из-под мёда, сунула в липкую чашку пакет с хлебными крошками. Телевизионный пульт — ещё теплый — лежал на кровати, как любимый кот.

— Евгения звонила, — сообщили из-под одеяла. — Ревела и спрашивала, где ты, а потом сбросила. Она что, в городе?

— Да, прилетела. А Юлька не появлялась?

— Не-а. Ты с кем там?

— Врача тебе привезла. Пусть посмотрит, где болело.

Как ни странно, Лара не стала спорить. Послушно задрала пижамную куртку и предъявила Серёже пухлый живот в рыжих родинках. Веру скрючило от нежности.

Доктор, пришло вдруг в голову, носит то же имя, что и её первая любовь — погибший сто лет назад Серёга Калинин. И первого мальчика Евгении тоже так звали — Серёжей, по-домашнему — Озей.

— Вас никогда не называли Озей? — спросила она у доктора, пальпирующего Ларин живот.

Серёжа оживился:

— Пытались. Маленький племянник так говорил, а сестра — она в Москве живёт — его переучивала, дескать, обращайся к дяде правильно: «Сергей». И племянник стал говорить, я извиняюсь: «Гей». Ну, тут уж я потребовал вернуть «Озю».

— Хотите чаю? — спросила вдруг Лара.

…В самолёте волчица Ира (все ещё бледненькая) несколько раз благосклонно шепталась с Юлькой — она предпочла сесть «с девочками». Деймос и Фобос, оставшись без надсмотрщицы, выпили всё, что могли предложить стюардессы. На посадке Фобос отключился, а Деймоса стошнило в бумажный пакет, который успел поднести терпеливый сосед слева.

В Кольцове Иру встречал муж — такой красивый, рослый и влюблённый, что мышь чуть не вылетела у Стениной из горла. Чем эта Ира его взяла?

— Титьками, — предположила вульгарная Копипаста.

Влюблённый муж не удостаивал вниманием других женщин — даже красивой Юльке и Стениной с тяжёлым чемоданом как будто выдали по шапке-невидимке (Вера, если бы её спросили, предпочла бы скатерть-самобранку или сапоги-скороходы).

— Диму и Федю берём? — спросил муж, бережно принимая у Иры багаж и вручая ей букет вонючих лилий, словно это был заранее обговорённый обмен.

— Сами доберутся, — сказала волчица. — А вам куда, девочки? Это они мне, Петя, дали антибиотики.

В знак благодарности Петя тут же попытался отнять у Стениной чемодан. Она не дала — Петя и так был до самой шеи увешан вещами жены и напоминал торговку-мешочницу.

— Зараза, нас в упор не видел! — ворчала Копипаста, когда их высадили на углу Белореченской и Встречного: заезжать во двор Петя не стал.

Лара и Евгения выбежали в прихожую — долгожданный топоток соскучившихся детей! Вера присела на корточки и раскинула руки в стороны, без труда достав ими до стен. Маленькая была у них квартирка, и становилась всё меньше с каждым днём.

— Что ты привезла? — Лара быстро высвободилась из материнских объятий и теперь алчно смотрела на чемодан. Вера вдруг вспомнила обидное, но точное прозвище, которым наградил дочку Сарматов, — Регистратура. Сантиментов и деликатностей эта девочка не признавала, да и решительной была не по возрасту.

— Евгения, собирайся домой, — скомандовала уставшая Юлька, но дочь начала упрашивать, пусть ей разрешат остаться у Стениных с ночёвкой. Евгении нравился запах в спальне тёти Веры, нравилось не спеша завтракать по утрам в воскресенье — а завтра как раз воскресенье. Жидкий желток из сваренного «в мешочек» яйца будет течь, как густая и яркая гуашь из баночки… И тётя Вера сделает какао!

— Мама расстроится, что ты не хочешь домой, — высказалась старшая Стенина. У неё второй день сильно болела голова, девочки вели себя шумно, а преподобная Наталья Александровна Калинина спокойно ушла на дежурство, забросив к ним Евгению — как забрасывают газету в ящик. Старшая Стенина уже заготовила по этому поводу гневную филиппику для дочери, а пока что неискренне уговаривала Евгению:

— Тебе, наверное, подарочки из Парижа привезли, да, мама Юля?

Евгения осторожно посмотрела на Веру, и та вспомнила: Эйфелева башня! Маленькая шоколадка под пластиковой крышкой была передана девочке самым незаметным образом — к счастью, Лара была занята разыскными работами в чемодане и ничего не заметила. Она выбрасывала из чемодана мамины кофточки одну за другой и откопала, в конце концов, нарядно упакованную куклу с огромной головой. Эти пластиковые гидроцефалы пришли на смену «барбиям», Лара их сразу полюбила, и Веру пугало предпочтение, которое дочка отдавала всему сомнительному и уродливому — кукла была так безобразна, что на неё даже смотреть не хотелось. Но Лара готова была таскать эту уродку повсюду, как грудного младенца (или как Вера — зависть).

— Я буду собирать коллекцию, — заявила дочь недели через две, когда Вера уже почти забыла о том, что была в Париже. — Коллекцию кукол!