С боевыми кораблями было проще, здесь сигналы передавались флагами расцвечивания или фонарями. Но капитаны великого множества транспортов, отродясь не ходившие строем, а многие — и вовсе не отдалявшиеся от побережья далее, чем на сотню миль, то и дело норовили сломать ряды, маневрируя и ловя ветер. Секретные книги сигналов, выданные им под роспись перед выходом эскадры в море, так и остались лежать неоткрытыми. Увы, многие шкиперы, выросшие на побережье и зачастую прошедшие долгий путь от юнги до капитана корабля, просто едва умели читать.

Наполеон стоял на капитанском мостике и сумрачно глядел на корабли, плывущие под распущенными парусами в сторону Александрии. В этот час рядом с ним дежурил лейтенант д’Орбиньяк. Заступив на пост, он было попытался вывести генерала из задумчивости парой анекдотов, но полководцу в тот миг было не до них. Простояв в безмолвии около часа, Бонапарт наконец повернулся к офицеру своей личной охраны и заговорил, точно продолжая ранее прерванную беседу:

— И все же, Рейнар, захват Мальты — досадная оплошность. Конечно, в Париже толпа восторженных зевак в очередной раз с ликованием вывалит на улицы и будет плясать на площадях под залпы фейерверка. Но, по сути, мы наступили на хвост змее. Это лишь кажется, что мальтийские рыцари — глупый пережиток эпохи крестовых походов. То есть, может, и так, но это, как говорят в Британии, закрытый аристократический клуб, объединяющий представителей всей европейской знати. Если бы эта кучка стариков и зеленых юнцов, удерживающих Мальту, оказала хоть какое-то стоящее сопротивление, старой знати было бы чем гордиться. Результат не важен, главное — проявить доблесть. А так… Они сочтут себя опозоренными и загорятся местью. Чтобы противостоять этой мести, нам придется немало попотеть. И к сожалению, пролить немало крови.

— Ну, кровь — понятно, на то и война. А попотеть, ясное дело, придется, — согласился Лис. — В Египте жарища такая, что яичницу прямо на кирасе жарить можно.

— Я не о том, — поморщился Бонапарт. — Египет лишь ступенька, но что будет дальше? Нам придется ударить по Европе и сокрушить ее троны до того, как гнев оскорбленной в лучших чувствах аристократии заставит монархов объединиться и начать войну с Францией. Они и без того скрипят зубами при упоминании Республики. Наживать врагов на пустом месте — крайне несвоевременно.

— А шо, если по-другому? — Лис почесал затылок и посмотрел в чистое небо наивным взглядом хитрых зеленых глаз. — Я шо-то слышал, будто последние годы этим самым рыцарям покровительствует русский император Павел.

— Да, Россия… — скривился Наполеон. — Огромная страна, огромная сила, с такой лучше не ссориться.

— Вот и я о том. Взять и написать Павлу любезное письмо. Мол, ваше императорское величество, незадача вышла. Шли мы тут на сарацин войною, и вдруг Мальта на нас как бросится, как капитулирует, напрочь и навзничь. Так мы теперь просто в растерянности, шо делать со всем этим историческим музеем и памятниками крепостной архитектуры? Типа, может, возьмете на свой баланс? С условием обеспечения стоянки нашего флота.

— Неглупая мысль, — усмехнулся Бонапарт. — Если Павел и впрямь увлечен рыцарскими бреднями, он схватится за Мальту, как голодный за ломоть хлеба. И тогда уже ему придется отдуваться и гасить пожар аристократического гнева.

— Точно-точно. И ежели России в этом помочь, то европейским монархам уже придется возмущаться между молотом и наковальней.

— Хорошая идея! Молодец, Рейнар. — Серые глаза корсиканца просияли, и тут же лицо его скривило, точно от зубной боли. — Вот только Директория… Эти выскочки не видят дальше куска в свой тарелке. Отдать даже то, что им никогда не принадлежало, для них хуже казней египетских. Тут важно, чью сторону займет Талейран. Во всем, что касается внешней политики, а во многом и внутренней, он куда больше, чем правительство, и куда больше, чем Директория. Знаешь, иногда мне кажется, что он сочиняет партитуру для европейских дворов и те, сами того не ведая, танцуют под его музыку. А чего хочет он сам, под любезной маской не прочесть.

— Вернемся, разберемся, — улыбнулся Лис.

— Если вернемся, мой друг, если вернемся. У меня из головы не идет пророчество и это проклятое дерево. И дернул же меня нечистый раскопать корни!

— Можно подумать, что, ежели б чистый дернул, там бы сундук с золотом лежал. А так — адмирал в пучине, дерево в камине — все путем!

— Кто знает… — Генерал вновь бросил задумчивый взор на идущие за бортом корабли. — В любом случае не стоит лишний раз искушать удачу. Эта ветреница изменяет даже любимцам. Знаешь, Рейнар, почему-то вспомнилось: несколько лет тому назад, когда я только окончил парижскую военную школу, меня должны были направить в экспедицию Лаперуза артиллерийским офицером. Писарь, составлявший в министерстве списки команд, на какое-то мгновение отвлекся и забыл указать мою фамилию. Воистину нелепая случайность. Я б, наверное, кусал локти от досады, если б экспедиция увенчалась успехом. Но она пропала без вести. Вот так-то, друг мой. — Он поднес к глазу подзорную трубу и внимательно оглядел безмятежно спокойный горизонт. — Удача порой рядится в очень странные одежды. — Наполеон помолчал, а потом спросил, вновь поворачиваясь к лейтенанту гидов: — А знаешь ли, что говорил казненный якобинцами король Людовик XVI, всходя на эшафот?

— Откуда же мне знать, меня там не было. — Лис развел руками. — Надо думать, не благословлял своих убийц.

— Нет, не благословлял. Он спросил у палача: «А что, дружок, не знаешь ли ты, нет ли каких вестей об экспедиции Лаперуза?» Вот так-то, Рейнар. Говоря между нами, Людовик был плохой король — слабый, почти никчемный. Он совершил непростительную ошибку — дал черни почувствовать его слабость и неминуемо поплатился за это. Но главное, за это поплатилась вся страна, которую он как раз и пытался спасти от ужаса гражданской войны и кровавой бойни.

Пожалуй, он был милосерден, но милосердие при слабости — худшее из зол. И все же, в отличие от своры интриганов, прорвавшихся нынче к власти, он был королем милостью Божьей, и держава являлась для него единственной настоящей ценностью. Вероятно, он и сам не сознавал этого до конца, просто так жил, может быть, по инерции, вслед за великим дедом. Но все же, хоть крона дерева уже не плодоносила, корень его был здоров. Вся эта плесень городских улиц и тина, поднятая со дна тихих омутов, и представления не имеют, что нужно государству. Более того, не желают иметь. Разве плохо им живется без того? Они готовы продаться всякому, кто их купит, готовы согнуться перед любым, у кого в руках палка. Кровавое опьянение революции минуло, оставив тяжелое похмелье. Теперь — либо новая попойка, либо осознание непреложного факта: Франция, ее богатство и слава пущены по ветру и втоптаны в грязь за десять прошлых лет.

А что впереди? Либо крах, либо новая жизнь. Совсем новая, где не будет места ни якобинцам, ни роялистам, где знатность будет определяться лишь заслугами перед страной, где единая воля правителя будет подкрепляться и прорастать волей сознательного народа. — Он вновь умолк, затем ухмыльнулся краешком губ. — Кажется, я размечтался.