– А у вас у самого как рычаг этот стоит? – напрямую спросил я. Что мне было терять? Ясно же – если пустился Отшельник в такие откровения, то не просто же так. Одно из двух – или останусь я навечно тут, в Сиянии, либо выпустит в обычный мир. И от того, как я себя с ним поведу, ничего уже не зависит. Он насчёт меня всё уже решил – то ли когда волок меня сюда, то ли когда поговорил с бабой Катей… то ли ещё когда мы с Алёшкой только-только выехали из Твери…

– А у меня, Андрюша, этого рычага уже давно нет, – просто и грустно сказал Отшельник, и я отчего-то сразу понял: правда. – Мне все энергии доступны, хоть от ласки, хоть от таски. И если полагаешь, будто мне это в радость, то придётся тебя разочаровать.

– А вы, значит, наловчились по шпингалету правильно стучать? И давно? Многим уже масть поменяли? – перешёл я к самому интересному. – И зачем, кстати?

– Немногим, – сухо отозвался Отшельник. – Просто иногда, бывает, пожалеешь кого-то… Вот взять ту же Катерину Матвеевну. Несчастная же баба… душа её точно клетка из презрения да злобы… а в клетке сидит любовь. Ну и пожалел. А ты как думал? Из-за того, что она со мной лес не поделила? Только вот я хоть и старый, и умный, а не Господь же Бог, не сумел предвидеть, на кого она свой дар любви направит. Ну и потом эти ребята новгородские, русские Ромео и Джульетта… если понимаешь, о чём говорю. Лень мне сейчас в ауру твою лезть и выяснять, знакома ли тебе сия трагедия Шекспира.

– Ну а всё-таки? Как по шпингалету стучать? Расскажете?

– Не терпится выполнить задание? – усмехнулся старик. – А знаешь что? Вот дам я тебе выбор. Если хочешь, прямо сейчас отпущу, но ничего больше ты не узнаешь. А хочешь, всё расскажу… но будет ли то тебе в радость? Решай.

Думал я недолго.

– Знаете, Отшельник, у нас в полку так говорили: вынул саблю – руби, взвёл курок – стреляй. Ну, сами посудите, как же я назад вернусь не солоно хлебавши и Януарию Аполлоновичу скажу, что в последний миг струсил! Говорите, чего уж там.

Отшельник ответил не сразу. Поглядел на меня то ли с одобрением, то ли с жалостью, сплёл пальцы и стиснул их с такой силой, что будь между его ладоней яблоко – всё вытекло бы сладким соком.

– Чтобы сбить заевший шпингалет, Андрюша, по нему надо ударить, – произнёс он глухо. – Чтобы сдвинуть в душе Иного заевший рычаг, по ней, по душе, нужно ударить. И очень больно. А что душе всего больнее? Правда. Правда, после которой не знаешь, как дальше жить и зачем жить. Правда, которая переворачивает всё, во что верил ты, что знал. Взять, допустим, одного гвардейского офицера. Служил он в Семёновском полку, был на хорошем счету, одна лишь беда – имел роковую страсть к карточной игре. Вот смотри…

Отшельник встал на ноги, поднял ладони к фиолетовому небу – и тотчас оно изменило окраску, сделалось белым, точно простыня. И на простыне этой возникли движущиеся картинки.

Вот московский трактир «Три фонаря», вот господин приятной наружности, титулярный советник Коврижкин, вот я ставлю на кон полковые деньги.

– Видишь, Андрюша, как всё происходило? – Голос Отшельника был бесцветен. – А теперь смотри, каково оно на самом деле. Разоблачим же магию!

Он хлопнул ладонями – и внешность господина Коврижкина преобразилась. Он сделался выше ростом, стройнее, прибавилось волос, на висках засеребрилась седина, а гладко выбритую его щёку украсил зигзагообразный шрам.

– Да, Андрюша, – продолжил Отшельник. – Это милый дядюшка твой, Януарий Аполлонович. Он обыграл тебя вчистую… а до того разжёг в тебе страсть… хотя, замечу, только огнивом чиркнул, а дрова-то в душе твоей уже сухие были.

– Зачем? – прошептал я.

– А затем, – пояснил Отшельник, – чтобы ввергнуть в лютую тоску, а тоска – затем, чтобы в Сумрак ты вошёл в нужном состоянии духа. Не думаешь ли ты, что Тёмные Иные тебя на Невском случайно встретили? Нет, Андрей свет Галактионович, тебя пасли. Твой дядюшка заранее столковался с Харальдом. Нужен ты дядюшке. Причём нужен не просто Тёмным Иным, а таким, который по гроб жизни ему обязан. Вот гляди!

На белой простыне неба возникла другая картинка. Просторный кабинет, шкура белого медведя на полу, черепа на стенах… и дядюшка с Харальдом сидят в высоких креслах, потягивают из хрустальных бокалов мадеру… а потом дядюшка вытаскивает из потайного кармана небольшой изумруд в медной оправе, кладёт его перед Харальдом, чьи глаза загораются алчностью.

– Вот так дядюшка тебя купил. – В голосе Отшельника появилось что-то похожее на иронию. – Это ценный артефакт «рыбье око», Харальд давно мечтал о таком. Позволяет в некоторых случаях читать мысли Иного, невзирая ни на какие защиты. Взамен Харальд обязался посвятить тебя, поднатаскать в магии, дотянуть до третьего ранга – а потом придраться к любому пустяку и сделать твою жизнь в петербургском Дозоре невыносимой. И вот когда ты дойдёшь до ручки, тогда…

Картинка сменилась. Вот дядюшка входит в мою пропахшую тоской и желчью квартиру, вот я искренне радуюсь встрече с единственным оставшимся в живых родственником, который к тому же Иной, причём одной со мною масти. Вот мы выставили Круг Невнимания, чтобы не мешались всякие Тимошки, и потягиваем привезённую дядюшкою мальвазию, и предлагает он мне кинуть ко всем свиньям столицу и перебраться в сонную Тверь, под его начало, подальше от мстительного Харальда и подлости здешних дозорных. И я хватаюсь за его слова как утопающий за соломинку.

– Вот так, Андрей, ты стал Иным. – Голос Отшельника доносился точно из глубокого колодца… вернее, наоборот, сверху, а на дне колодца был я сам и не видел оттуда никаких звёзд. – Ты хотел узнать, как бьют по шпингалету, мальчик? – падали сверху чугунные слова. – Вот так и бьют. Жестоко. Больно. А иначе никак! Злишься небось на дядюшку? А зря! Он просто Тёмный. Не чудище с гнилой душой вроде Харальда, он даже по-своему любит тебя… всё же родная кровь, да и уже в Твери нелицемерно привязался он к тебе. Но он – Тёмный, и потому если понадобится ему испечь тебя с яблоками, точно рождественского гуся, – испечёт ничтоже сумняшеся. Ты для него – вещь. Инструмент. Быть может, любимый инструмент – но всё равно инструмент. Инструментом же многое можно сделать, ибо своей воли у того нет. Например, девчонку зверю скормить, старика Терентия в гроб вогнать. Инструмент послушен в его руках, ибо предан, преисполнен родственных чувств. Вот так, Андрюша. Ну, всё, прощай.

И дно колодца вышибло у меня из-под ног. Свистнул ветер, смёл всё – и фиолетовое почти небо, и зелёную почти траву, и розово-лиловые почти молнии. Я почувствовал, что несёт меня вниз, в холод, в яркий солнечный свет, на чисто отмытый пол. Туда, где всё уже не «почти», а на самом деле. И где мне уже незачем жить.

Метель уныло стучалась в ставни – будто нищий, который уже и не надеется на милостыньку но привычка берёт своё, и он всё долбится, всё нудит…

Там, снаружи, наверное, ни зги не видно, там одинокому путнику смерть: лупят в лицо колючие снежные хлопья, забирается холод под шубу, вдали же – а то и вблизи! – слышится голодный волчий вой. Зато здесь, внутри, тепло и сухо. Веет жаром от натопленной с вечера печки-голландки, и тьму разгоняет одинокая свеча. Зачем она горит?