пытаясь уловить хоть слово. Спустя некоторое время деревенский глашатай вывел их из ратуши, но они собрались поблизости, глядя, не отрываясь, в окна ратуши.

Жандармы хотели поговорить с соседями Розы. С теми, кто видел Карла за то короткое время, которое ему довелось пробыть в Надьреве. С теми, кто сидел с ним на скамейке перед домом непосредственно перед его смертью.

Бондарь, делавший гробы, сидел с Карлом на той самой скамейке за день до смерти Карла. Карл сказал ему, что, как только он попробовал немного супа, который, по его мнению, был совершенно невкусным, у него возникло опасение, что его жена пыталась его отравить. Карл сообщил бондарю, что хотел бы немедленно покончить со своими страданиями и угрожал съесть коробку спичек, полагая, что в спичках содержатся токсичные ингредиенты, которые убьют его.

Хенрик Мишкольци рассказал жандармам, что Роза пригласила его поиграть на альте для Карла. Он проинформировал их, каким слабым казался ему Карл, и о желании больного послушать грустные венгерские песни.

– Он сказал мне, что скоро умрет, – сообщил Мишкольци жандармам.

Лидию также вызвали на допрос. Некоторые жители деревни сообщили, что часто видели Лидию и Розу вместе в дни, предшествовавшие смерти Карла, поэтому жандармы провели бо́льшую часть дня, допрашивая именно ее.

Когда настала очередь Розы, она, войдя, с каменным видом села в кладовой деревенского глашатая, где проходили допросы. Ее черная шаль была накинута на голову. Ее руки были сложены на коленях, словно в молитве. Койка, на которой она сидела, сотрясалась каждый раз, когда офицер полиции пинал ее ногой.

Роза отчетливо чувствовала отвратительное дыхание жандармов на своем лице всякий раз, когда они наклонялись к ней, и видела длинные щетинистые волоски на их усах.

От жандармов пахло несвежим табаком. Роза крепко зажмуривалась, когда они на нее кричали. Их крики были такими оглушающе громкими, что она не сомневалась в том, что они доносились не только до центральной деревенской площади, но и до кладбища для неимущих, до лугов рядом с деревней, до самых берегов Тисы.

Ты убила своего мужа?!

Роза уставилась на свои колени. Утром она надела нижнюю юбку, так как из-за непогоды стало прохладнее, и ее руки сейчас утопали в многочисленных складках ее платья. Она чувствовала, как в ней поднимается волна страха. Затхлая кладовая казалась ей прообразом будущей тюремной камеры.

Так ты убийца?!

Роза хранила молчание, невосприимчивая ни к крикам жандармов, ни к их пинкам. Отрешившись от реальности, она покинула тесное пространство каморки глашатая и пребывала сейчас на не досягаемой для окружающих высоте.

Сука поганая! Это ты убила своего мужа?!

После долгого бесплодного допроса Розы жандармы направились к ее дому, где принялись искать все, что могло быть использовано для отравления – однако не нашли ничего, кроме того, что видели в кухонных шкафах у своих собственных матерей и жен: соль, уксус, паприку.

* * *

Эбнер по заведенной привычке ткнул в дверь своего кабинета тростью, чтобы открыть ее, после чего прошаркал к своему столу и плюхнулся в широкое кресло. С возрастом он все более грузнел. Сейчас ему было за шестьдесят, и колени и спина начали подводить его, отзываясь болью в тех случаях, когда он поворачивался слишком резко. Эбнер откинулся подальше на спинку кресла, чтобы образовавшийся зазор от стола позволил ему открыть заветный ящик и достать свою фляжку спиртного. Он весь взмок, так как бо́льшую часть дня провел в кладовке глашатая. Он с самого утра не причесывался и выглядел взъерошенным. Он был похож на какое-то неухоженное животное.

Эбнер слышал, как на улице жандармы садятся на лошадей. Следствие закончилось так же внезапно, как и началось. Все, что было в распоряжении жандармов – это утверждения доктора и подозрения нескольких соседей Розы и Лидии. Эбнер отвинтил крышку своей фляжки. По дороге домой он заехал в мастерскую бондаря, который одновременно был и гробовщиком. Тело Карла оставили там из-за отсутствия лучшего места для его хранения, и Эбнер обратился к бондарю с просьбой еще некоторое время подержать тело у себя.

Эбнер сделал глоток и почувствовал, как спиртное медленно потекло теплом по его горлу.

* * *

Перед тем как покинуть ратушу и отправиться домой, деревенский глашатай напоследок закрыл ставни на окнах. Надвигались новые шквалы ветра с порывами дождя, поэтому такая мера предусмотрительности была нелишней.

Внутри ратуши ровно тикали часы, бесстрастно отсчитывая время. Осмелевшие мыши методично обгрызали ножку стола и нижнюю часть полотна входной двери, где из-за дождя дерево стало более податливым, и его было легче грызть, но в остальном в помещении ратуши было совершенно тихо.

На фоне этой тишины среди ночи раздался легкий стук в парадную дверь ратуши. Послышались звуки шаркавших ботинок, неясные шорохи и приглушенное шуршание. Затем в узкую щель под дверью, через которую летом задувала пыль, а зимой – снег, была просунута записка без чьей-либо подписи. Листок бумаги, вращаясь, проехал по полу, после чего остановился.

Офицерам жандармерии надо обратить внимание не только на госпожу Холибу, но также на госпожу Такач, госпожу Беке, госпожу Фаркаш, госпожу Фолдвари, госпожу Кардош, госпожу Киш, госпожу Чабай…

* * *

Ночной сторож продержался под дождем столько, сколько смог. После того как его плащ насквозь промок, а лампа погасла из-за ливня, он побрел в хлев одного из своих друзей, чтобы там согреться и обсушиться у костра.

Прежде, чем сдаться, он несколько раз обошел зигзагообразные дорожки, прилегающие к улице Арпада. Он прошел также и по Сиротской улице, где в каждом окне дома номер 1 горел свет.

Тетушка Жужи не спала всю ночь.

* * *

Четверг, 9 октября 1924 года

Доктор Цегеди-младший покинул Надьрев накануне вечером с тревожным чувством и проснулся утром тоже с мыслями, которые серьезно беспокоили его. Он не был уверен в том, что жандармы в полной мере и как надо выполнили свою работу. Допрос Розы, по существу, ничего не дал. Доктор, однако, не мог винить в этом жандармов, потому что он сам задал Розе не так много вопросов. На следствии по делу о тетушке Жужи у него было множество документов, которые подтверждали его обвинения, но сейчас у него было слишком мало времени, чтобы собрать такое же количество фактов, подтверждающих его правоту. Свидетельские показания, на протоколирование которых ушла бо́льшая часть дня, свелись лишь к пересказу слухов. Цегеди-младшему было нужно нечто большее, чем просто подозрения и слухи. Ради восьми брошенных – а теперь уже осиротевших – детей ему требовалось представить неопровержимые доказательства