Гости бродят по гравийным дорожкам, что вьются среди кустов. Они показывают на фигурно подстриженные деревья и ахают: огромные кусты приняли форму пирамид, идеальных шаров, параллелепипедов, а кое-где и все три формы разом, одна над другой. Есть здесь и кусты, имитирующие животных – сов, медведей, даже слонов, и огромные их зеленые глаза смотрят нам вслед не моргая. Лабиринт живой изгороди тоже приводит публику в восторг. Но я после своего обучения потеряла вкус к подобным удовольствиям.

Вскоре появляются слуги и начинают приглашать нас внутрь. Мы идем за ними по бесконечной каменной дорожке, через огромную арку в главный вестибюль, поднимаемся по длинной лестнице и входим в большой зал через одну из многочисленных двустворчатых дверей. Большой зал полностью соответствует его названию: действительно большой. Триста футов в длину, сто в ширину. Даже представить сложно, какой высоты здесь потолки. Стены покрыты причудливыми гобеленами: сцены конной охоты, всадники с луками, стрелами, копьями. Только охотятся они не за обыкновенной дичью – олень, кабан или волк, – а за людьми. Точнее, за ведьмами и колдунами. Есть даже картина, где охотники поджаривают добычу на вертеле.

Жаль, что я не могу избавить Джона от этого зрелища.

Мы проталкиваемся сквозь толпу. В воздухе звучит энергичная музыка, но ее почти не слышно за шумом сотен шагов, разговорами, танцами и громким смехом.

Маски всех видов и типов. Есть простые или слегка украшенные, как у Джорджа и Джона. Есть похожие на головы медведей, волков, тигров, пасти их распахнуты в зубастом рычании. Некоторые маски покрыты перьями всех возможных цветов, другие украшены драгоценными камнями: рубинами, изумрудами, сапфирами, даже бриллиантами. Также присутствуют маски в виде лиц; застывшее выражение на них странное, почти зловещее. Особенно если учесть, кто может под ними оказаться.

Я смотрю на резные часы, установленные над сценой. Четверть девятого. Через тридцать минут я начну осуществлять свой план. А именно: скажу друзьям, что иду в туалет (на самом деле – в гробницу). В девять, когда объявят открытие маскарада, Шуйлер скажет остальным, что я их зову. Он выведет всех наружу, но там их буду ждать не я, а Питер со своим кораблем за воротами. А сам Шуйлер незаметно ускользнет обратно ко мне, и вместе мы разрушим скрижаль. Потом, если я останусь жива, догоним остальных.

Но остаться в живых я не рассчитываю.

– Не нравится мне все это. – Файфер оглядывается вокруг. – Такое чувство, будто все они на меня смотрят.

– Не смотрят, – отвечает ей Джон. – Тебе только так кажется, потому что нервничаешь. Попробуй успокоиться.

– Ничего себе – успокоиться? Ты эти гобелены видишь? – Файфер кусает ногти. – Прямо тошнит от них. Может, если выйти подышать ненадолго…

– Нельзя, – говорит Джон. – Держимся плана. А это значит – будем здесь, пока маскарад не начался.

– Давайте где-нибудь сядем, – говорю я. – Поближе к выходу, чтобы потом выбраться незаметно.

Я засекаю открытое место перед дверями, где мы входили. Оттуда не очень хорошо виден зал, но это уже не важно.

Мы проталкиваемся сквозь толпу, и я ощущаю на себе людские взгляды. Файфер права – на нас смотрят. Потом какие-то юноши – или мужчины? – трудно угадать под маской – подходят к нам один за другим и приглашают меня на танец. Я отказываю им как можно вежливее, но от этого внимания начинаю нервничать.

– С чего это они? – шепчет Джордж.

– Не знаю, – отвечаю я тоже шепотом. – Может, принимают меня за другую? Не могу сказать…

– Твое платье, – говорит Джон. – Птица на груди, эмблема той герцогини. Подруги Гумберта, помнишь?

Ну конечно же! Серебряная птица, вышитая на моем платье спереди, эмблема дома Розерхайт. Как я могла забыть? Вот за кого меня все принимают: за Сесили Моубрей, внучку герцогини Розерхайтской. Фрейлина королевы, знатная дама, подруга Калеба. Светловолосая и миниатюрная, совсем как я.

Приближается еще какой-то юнец, но не успевает он даже поклониться, как Джон хватает меня за руку и тянет в толпу танцующих. Одну руку он кладет мне на спину, свободной рукой берет другую мою руку и притягивает меня к себе. Мы движемся медленно, спокойно, в такт музыке.

Мне бы надо думать о Малькольме, который наверняка где-то тут в толпе. О Блэквелле, о Калебе, который тоже здесь. Думать о своем плане, о гробнице, о скрижали… а я думаю только о Джоне. Его запах – лаванда и пряности с едва заметным следом лимона. Он смотрит на меня, его тело ко мне так близко, что я слышу торопливое биение его сердца.

В такт моему.

– Прости, – говорю я ни с того ни с сего.

– За что? – тихо спрашивает он.

Я качаю головой. Не за что – и за все на свете. За мои непонятные чувства к нему, за несбыточную надежду, что, может быть, у него ко мне те же.

Но сказать это ему я не могу.

– Я понимаю, как трудно помогать человеку, которого ты ненавидишь, – говорю я вместо этого.

Он чуть отодвигается, наклоняет голову, глядя на меня.

– У меня нет к тебе ненависти, – шепчет он. – Наверное, должна бы быть, но ее нет. Потому что сейчас я тебя знаю. И знаю такую, как сейчас – сильную и храбрую, и такую перепуганную и хрупкую, и это не та девушка, которую я могу ненавидеть. Тут не ненависть, тут только…

Он замолкает, не находя слов.

– Ничего, – шепчу я в ответ. – Я понимаю.

– Понимаешь? – спрашивает он, глядя на меня.

Проводит по моей щеке ладонью, поднимает за подбородок навстречу своему дыханию, так близко, что губы наши разделяет какой-то дюйм. Нет, меньше. Он наклоняет голову, я чувствую теплое дуновение.

И он меня целует.

Я забываю обо всем: о страхе, о своем плане, даже о скрижали. Единственное, что в мире важно, – ощущение его губ на моих губах, его рук на моем лице и волосах, ощущение защиты, которое он дает мне. И хорошо бы, чтобы это не кончалось никогда.

При звуке аплодисментов мы резко отстраняемся друг от друга. Я даже не заметила, что музыка смолкла. Джон смотрит на меня, глаза под маской широко раскрыты, губы приоткрыты, и видно, как он потрясен. Чем? Тем, что целовал меня? Или тем, что почувствовал что-то, то же, что и я? Чувствую до сих пор: звенящую радость, надежду, желание, все переплетено в тугой узел.

Он тянется ко мне, я делаю шаг к нему. Меня кто-то похлопывает по плечу, но я не обращаю внимания, не желая отворачиваться. Когда похлопывание повторяется, я оборачиваюсь, готовая отказать очередному незнакомцу, спутавшему меня с другой. Но этот человек мне знаком: когда я вижу его глаза, черные, как у гадюки, из-под маски волка, я сразу узнаю́ его.

Узнала бы всюду.

Блэквелл.

Кровь отливает от лица, от рук, от ног, цементным озером застывает возле подошв, приковывая их к земле.

– Мисс Моубрей, я полагаю? – говорит он. – Я знаю, что нехорошо называть имена до снятия масок. Но я просто не мог пройти мимо столь желанной гостьи, не произнеся ни единого слова соболезнования.