Мимо прошел, нервно закуривая, Ведерников. Похоже, он хотел заговорить, но Павел Николаевич отвернулся.

Закончилось бюро райкома к обеду.

Теперь, перебирая в памяти все происшедшее во время этой поездки в район, Павел Николаевич ругал себя за то, что о многом сказал не так, да и держался он неуверенно. Может, оттого история со строительством его дома повисла в воздухе: было решено послать в Гремякино после окончания уборочной страды объективных товарищей, вроде комиссии, которая и должна во всем разобраться. Денис Михайлович сказал, что разговор на бюро был полезен, но нельзя рубить сплеча, и с этим все согласились, кроме Ведерникова. И еще секретарь заметил, уже прощаясь за руку с каждым:

— Я доволен сегодняшним днем. Очень доволен!

«А я доволен?» — спросил себя Павел Николаевич.

Он понимал, что впереди у него будут новые треволнения. И хоть комиссия конечно же ничего вопиющего, противозаконного не установит, как это пытался сделать Ведерников, но ведь сколько на это уйдет дней, сколько душевных сил, волнений! Ах, черт, до чего же иногда усложняется наша жизнь! Разве можно было подумать, что выстроенный дом явится камнем преткновения? Забыл про зависть, про ограниченность, про недоброжелательство, ведь всего этого хватает еще, и это разжигается такими людьми, как Ведерников. Ну ничего, ничего. Поживем — увидим…

2

У Павла Николаевича была привычка — возвращаясь из района, обязательно заезжать во вторую бригаду, чтобы походить там по двору, вокруг амбаров, отведать в бригадной столовой борща. Но сегодня он проскочил эту деревню без остановки. Только дорожная пыль долго клубилась вслед умчавшейся машине. До самого горизонта желтела, переливалась волнами еще нескошенная пшеница, поблескивала впереди Лузьва с ивами на берегу. В другой раз вот тут, среди волнующихся под ветерком колосьев, председатель остановил бы машину, забрался бы по пояс в желтеющее море и простоял бы так сколько душе угодно. Рука сорвала бы колос, старательно растерла бы его, а губы потянулись бы к ладони, он попробовал бы зерно на зуб — затвердело ли, не пора ли убирать?

Поля второй бригады, всегда начинавшей жатву первой, слегка холмились. Пшеница казалась такой густоты и плотности, что кинь, к примеру, доску в это живое, волнующееся золото — она так и будет лежать, покачиваться на волнах… Он не заметил, как дорога приблизилась к самой реке, потянулась под старыми корявыми ивами. Важно и величаво дорогу пересекали гуси; вожак, угрожающе задрав голову, будто предупреждал человека в машине: «Куда торопишься, товарищ? Дай-ка нам пройти, потом уж твоя будет очередь!»

Притормозив, Павел Николаевич пропустил гусиную семью и поехал дальше, а за бугром с грустью подумал, как бы с запозданием отвечая на вопрос вожака гусей: «Мы, люди, действительно все куда-то спешим, вечно заняты, всегда нас ждут дела. А вот сегодня я не буду спешить, и дела — побоку. Сверну вон к той копенке и посплю. Думать тоже ни о чем не буду. Разве их передумаешь, эти думы?»

Но на луговину, к копенке, он так-таки и не свернул, а погнал машину быстрей. Лишь в самом Гремякине «Москвич» поубавил скорость. Ни в контору, ни домой Павлу Николаевичу идти не хотелось, к людям его не тянуло. Он остановил машину под окнами клуба, прямо в густом бурьяне. Запасная клубная дверь, выходившая во двор, не замыкалась, вместо замка торчал болт. Он открутил гайку, вошел в полутемный зал и, пройдя между рядами стульев, присел в середине. Ставни на окнах были закрыты, только в одно свет снаружи пробивался косым пучком.

Павел Николаевич сидел в пустом, полутемном зале, один, запрокинув голову, смотрел на белевшее перед глазами полотно экрана и в тишине вспоминал свою жизнь…

Разве мог десятилетний паренек знать в те далекие довоенные годы, когда очень часто приходил с матерью на Лузьву — она приносила белье стирать на плоских речных камнях, — что через четверть века станет председателем колхоза? Более всего на свете его тогда занимали носившиеся над рекой ласточки в небе, да было чертовски хорошо кувыркаться в траве, взбираться на деревья. А потом, в тяжкую годину войны, когда отправлялся вместе с матерью собирать по деревням теплые вещи для фронтовиков — чулки, варежки, шарфы, — ведь и тогда не думалось, не гадалось, что наступит время и придется руководить сложным колхозным хозяйством. Да еще где? В родной деревне Чертановке, раскинувшейся тоже на берегу Лузьвы, только в самом верховье.

Как же это началось?

Павел Говорун закончил школу сельских механизаторов, вернулся домой комбайнером, а через несколько лет уже стал в колхозе бригадиром. Он был молод, неутомим, потому-то с большой охотой, со всем душевным рвением взялся за работу, познавал законы руководства хозяйством и людьми. Но, честно говоря, в годы бригадирства, обогатившего его опытом и умением, тоже не возникало мысли, что приближаются сроки, когда ему придется сесть за председательский стол. Нет, тогда и зимой и летом, чуть ли не до рассвета, приходилось просиживать за учебниками, выполнять контрольные задания, а потом отсылать их в сельскохозяйственный техникум.

И вот наступил тот день. Его, Павла Николаевича Говоруна, уроженца Чертановки, молодого коммуниста, рекомендовали в колхозные председатели. Это произошло в пору памятных реформ, преобразований и экспериментов в деревне, когда создавались территориальные производственные управления. А потом, уже после восстановления района в прежних границах, его направили в Гремякино. Бывший гремякинский председатель, престарелый и больной Шульпин, вдруг запросился на покой, ему трудно стало справляться со своими обязанностями. Павел Николаевич приехал к началу колхозного собрания, его представили, познакомили, гремякинцы проголосовали, а через три дня он привез из Чертановки свою семью.

Ну, а дальше так и пошло, так и пошло.

Его предшественник, состарившийся Шульпин, председательствовал в Гремякине довольно долго, чуть ли не с того самого года, когда в стране был провозглашен курс на крутой подъем сельского хозяйства. Шульпин был человеком деятельным, непоседливым, он часто ездил по соседним колхозам, изучал опыт, присматривался, прикидывал в уме, как и что применить в своем колхозе. Он тоже провозгласил курс на крутой подъем Гремякина, разумеется, при содействии и полной поддержке областных и районных властей. Кое-что ему, смекалистому и напористому, удалось сделать: в колхозе стали заниматься кукурузой, построили новый хозяйственный двор, завели породистых коров. С кормами было относительно благополучно — выручала великолепная пойма, да и район оказывал помощь. И вскоре Гремякино стали называть в газетах «молочным островком», потому что тут надаивали «реки молока», ставили рекорды по примеру других хозяйств, появилось несколько доярок с орденами, а у Чугунковой даже заблестела на груди Золотая Звезда…

Но странное дело, молодежь в Гремякине почему-то не