— Как это — начинай! Первый сеанс у нас в семь, а второй — в девять вечера. Я и билеты еще не продавала.

— Понимаешь, а мне сейчас охота посмотреть… Ну, побывать в другом месте где-нибудь, что ли. Можешь ты для меня такое сделать одолжение?

— Не могу.

— Почему? Что тут особенного?

— Не положено одному человеку. Да и не успеем к семи часам. Соберутся люди и будут ждать. Нехорошо так.

Председатель вдруг озлился:

— Ладно, не рассуждай! Иди, кому сказано?

Не переставая дивиться странному поведению Павла Николаевича, Марина молчала. Он встал и повел ее под руку к выходу, в дверях легонько толкнул в спину:

— Делай, что приказывают тебе! Пока я председатель колхоза в Гремякине, а не Александр Македонский…

Синева его глаз казалась льдистой, холодной. Большим усилием воли он сдерживал раздражение и гнев, копившиеся в нем в течение трудного, сложного дня. Марина повиновалась, поднялась в будку, хоть и считала, что права она в своих возражениях, а не председатель колхоза. Конечно, она не могла ослушаться, не имеет права, но что ей делать?..

Марина стала наблюдать за Павлом Николаевичем в окошко. Было странно видеть одиноко сидящего человека в пустом зале. С таким случаем ей еще не доводилось сталкиваться. Чего ради человек, которого в Гремякине считали самым нужным, влиятельным, вздумал перед ней, девушкой, сельским киномехаником, показывать свою власть, свой крутой, повелительный характер? Как это раньше, в старые времена, называлось? Кажется, самодурство…

Павел Николаевич сидел, как бы застыв, не шевелясь, захваченный развивавшимися на экране событиями, и Марина, подумав о своеволии председателя, никак не могла подавить в себе чувство обиды на него. Она решила, что ошиблась в этом человеке.

А тем временем у клуба уже начали собираться люди, ждали на скамейках под молодыми деревцами. Мариной завладела досада, она нервничала, хоть и успокаивала себя, что тут ее вины нет, пусть спрашивают с председателя. Кто-то заколотил кулаком в клубную дверь, а потом двое парней на велосипедах, приложив ко рту ладони рупором, прокричали в будку:

— Эй, богиня экрана! Кому преждевременно показываешь картину? Пустила бы и нас…

— Председатель колхоза смотрит! — бросила она сверху, в дверь.

— Ого! Как для министра, личный просмотр…

Парни посмеялись, позубоскалили и укатили.

Картина подходила к концу. Марина опять взглянула в окошко — крупная красивая голова председателя была все так же напряженно вскинута. Поза человека, полностью поглощенного экраном. Ей вспомнилось усталое, посеревшее лицо Павла Николаевича, его фраза о том, что хочется побывать где-нибудь в другом месте. Как же она сразу не сообразила? Ведь у него просто-напросто сегодня нехорошо на душе, горе какое-то, которое он пытается скрыть от себя и от других. Бывает так с человеком?. Бывает. Мало ли у председателя колхоза забот!..

«Да-да, с ним что-то неладное!» — подумала Марина как раз в тот момент, когда картина кончилась.

Свет в зале она не зажгла. Павел Николаевич покинул зал не сразу, прошелся в конец, постоял, оглядываясь, на том месте, где были скамейки, лишь после этого поднялся к Марине в кинобудку. Он был явно доволен картиной, глаза его обрели обычную синеву.

— Спасибо, — сказал председатель, оглядывая аппаратную и слегка сутулясь от тесноты.

Марина прилаживалась перематывать киноленту. Он подумал и добавил:

— Душно у тебя тут. Запах какой-то особенный.

— Я привыкла к аппаратной, — промолвила она, не зная, как же теперь держаться с председателем.

— А хороши в нашей стране женщины! — произнес он, качнув головой. — Ишь героиня — отзывчивая, добрая. Мать! А все ж таки, когда сын решил жениться на той, с ребенком, своя рубашка оказалась ближе к телу. Не на высоте, выходит, была в то время. Оно конечно, трудное это дело — всегда быть на высоте. Ох и трудно же! Но надо стремиться в высоту, если хочешь стать настоящим человеком…

Он подождал, не возразит ли девушка, потому что говорил не столько о кинокартине, сколько о себе. Но Марина продолжала перематывать ленту. Вдруг она выпрямилась, устремив взгляд в дверь на сидевших в ожидании людей на скамейках. Надо было поторопиться с продажей билетов. Киносеансы по вине председателя колхоза, конечно, передвинутся на час позже, многим это будет несподручно, начнут еще упрекать ее, киномеханика.

— Все-таки это не дело, Павел Николаевич, — сказала Марина, не поднимая глаз. — Непорядок.

Председатель хотел было уже выйти из аппаратной, но быстро повернулся, произнес негромко:

— Эх, Марина Сергеевна, Марина Сергеевна!.. Молода ты очень, многое тебе неведомо…

Что-то в его голосе смутило ее, она пробормотала:

— Каждый захочет, чтобы ему показывали отдельно кинофильм… Что тогда получится?

Павел Николаевич спустился еще ниже на несколько ступенек. Теперь Марине была видна лишь его голова с пепельным виском, с нахмуренной бровью.

— Запомни, Звонцова, простую истину: ничто так не оскорбляет, как людская несправедливость. Что человек? Иной со всех сторон открыт для ударов, как под ветром дерево на пригорке… Ты будь справедливой, но не жестокой. Жестокость — от скудости ума и души… И к людям относись по-человечески. Главное тут — чтобы делу приносился не вред, а была бы польза. Человек и дело должны быть слиты. Вот тогда ты меньше будешь ошибаться в своих действиях…

Марина молчала, не все уловив в его словах. Он подумал, спросил деловито:

— В клубе, я заметил, скамеек нет. Куда делись?

— Выбросила их, — сказала она, пугаясь чего-то. — Вы ж обещали стулья купить, чтоб вид зала не портился!

— Ничего я не обещал!

— Да как же не обещали? Помните разговор наш?

Уже спустившись с лестнички, Павел Николаевич бросил Марине, выглядывавшей в дверь:

— Скамейки поставь на место! Они колхозные, артельное добро. Не имеешь права выбрасывать. Понятно?.. А что кинокартину показала мне, за это спасибо. Уважила. Будь здорова!..

Марина не отозвалась, скрылась за дверью. Председатель в этот день был не понятен ей, в душу вселилась какая-то тревога. Было неприятно, что он не одобрил ее затею со скамейками, даже как будто разозлился. Лишь когда начала продавать билеты в кино, она перестала думать о Павле Николаевиче…

3

Возле ворот дома Татьяны Ильиничны Чугунковой двое мальцов в одинаковых красных рубашках катались на трехколесном велосипеде. Оба были белобрысые, конопатенькие, курносые. На велосипед они усаживались поочередно: один ехал, другой бежал следом. Но вот они почему-то не поладили, заспорили, принялись тузить друг друга, крича на всю улицу.

— Эй, агрессоры, из-за чего война? — подойдя, спросил Павел Николаевич и принялся разнимать драчунов. Они пыхтели, прыгали, как неоперившиеся петушки, но не плакали.

— Моя очередь кататься, а ему бежать! — сказал один.

— Нет, моя! — возразил другой. — Я не доехал до столба, а он — вырывать велосипед.