Томас Траэрн

В словаре Траэрна слово «счастье» было синонимично «божественной красоте», каковая соответствовала освобождению, а последнее, в свою очередь, было тождественно объединяющему познанию Бога в горних высях нашей души и во всей полноте внешнего мира.

Ниже приводится описание интеллектуального укрощения страстей, удела тех, кого заботит прежде всего познание Божественного на внутренних высотах души.

Счастлив тот, кто постоянно изничтожает все образы, на себе самом сосредоточивается и возвышает свой разум к Богу, кто в итоге оставляет позади себя и забывает все упомянутые препятствия. Только так, своим обнаженным, чистым, простым разумом и чувствами, он внутренне воздействует на чистейший и простейший предмет познания, то бишь на Бога. Внемли же: всякое твое постижение Всевышнего внутри тебя зависит полностью от оного обнажения разума и чувств, а также воли. Ибо воистину, постижение сие невозможно осуществить никаким телесным органом и никаким внешним чувством; достигается оно лишь посредством того, что составляет самую суть людскую – пониманием и любовью. Стало быть, если жаждешь ты надежного и короткого пути к истинному блаженству, надлежит тебе с искренним желанием и в сосредоточении мыслей и устремлений непрестанно желать очищения сердце и ясности разума. Добавь сюда еще спокойствие и невозмутимость чувств, вкупе с припоминанием сердечных порывов, кои должны быть обращены ввысь. Трудись, дабы упростить сердце свое, дабы оное оставалось непоколебимым и отвергало всякие тщетные фантазмы; тогда будешь ты стоять твердо и держаться Бога внутри себя, столько крепко, как если бы душа твоя уже вступила в вечное ныне вечности, то бишь уподобилась божественному. Подняться к Богу – значит войти в самого себя. Ибо тот, кто входит в себя и возвышается над собой и за собой, тот истинно восходит к Богу. Так и разуму пристало возвыситься над собой и молвить: «Тот, Кто надо всем, что мне нужно, стоит надо всем, что мне ведомо». Углубляясь в собственную тьму, сочетая в себе признаки вседостаточного и всеохватного блага, разум учится верному поведению, порывает со страстями, коими был обуян, и установится приверженным высшему благу внутри себя. Продолжай в сем духе до тех пор, покуда не станешь неизменным и не обретешь на деле ту подлинную жизнь, каковая есть Сам Бог, без всякого чередования времени и пространства, покуда не очутишься в потаенных и покойных чертогах Божества.

Альберт Великий[400] (?)

Некоторые превозносят знание и различение, видя в них наилучшие способы постижения. Но будь бдителен: порой познание и различение ставятся выше всего познаваемого и различаемого, а ложный естественный свет восхваляет свои знания и силы, каковые для него самого больше, нежели то, что познается. Даже допускай сей мнимый естественный свет осознание той простой истины, что таится в Боге и правде, он все равно не утратил бы своего качества, то есть не восстал бы против самого себя и того, что ему присуще.

Theologia Germanica

Между нравственным поступком и духовным знанием существует прочная взаимовыгодная связь. Бескорыстное поведение открывает доступ к знанию, а приобретение знаний позволяет в дальнейшем совершать иные, еще более бескорыстные поступки, которые, в свою очередь, усиливают способности индивидуума к познанию. Если все идет хорошо, если налицо неоспоримые покорность и послушание, то это может продолжаться бесконечно. Итог всему подводят несколько строк из «Майтри-упанишады». Человек совершает праведный поступок (что, конечно, подразумевает истинную сосредоточенность и медитацию), а в результате ловит проблеск самости, лежащей в основе его индивидуальности: «Увидев благодаря самому себе Атмана, он становится лишенным собственного существа. Лишившись собственного существа, он мыслим как неизмеримый, лишенный источника. Это знак освобождения, высшее таинство[401], иными словами, он входит в состояние отрешения от привязанностей или святого бесстрастия, обретая при этом абсолютность (или, как говорил Альберт Великий, «становится неизменным» и вступает в «ту подлинную жизнь, каковая есть Сам Бог»).

Когда укрощение страстей достигает совершенства, его наиболее характерной чертой оказывается простота.

Простое сердце ценит все самое дорогое на земле – мужа и жену, родителя или ребенка, брата или друга, но его простота не замутняется: то, что снаружи, лишено притягательности, если только не ведет душу к Всевышнему; всякое преувеличение и мнимость, всякую привязанность и ложь надлежит изгнать из такого сердца, подобно тому, как капли росы исчезают под лучами солнца. Желание должно быть всего одно – ублажить Всевышнего, и потому достойно пренебрегать словами и мыслями других, ибо слова и действия уже совсем просты и естественны, пускай лишь с одной точки зрения. Подобная христианская простота есть само совершенство внутренней жизни – оно обращено к Самому Господу, Его воле и удовольствию.

Н. Гру[402]

А вот более пространные рассуждения на ту же тему от одного из величайших мастеров психологического анализа.

Когда в миру зовут кого-то простецом, то подразумевают обыкновенно кого-то глупого, невежественного и доверчивого. Однако истинная простота далека от глупости, она почти безупречна. Все хорошие люди ею грезят и восхищаются, все стараются не грешить против нее, подмечают ее в других и знают, что она такое; но все же они не в силах дать ей определение. Я скажу, что простота есть честность души, которая лишена устремления к себе. Она не тождественна искренности, каковую нужно признать добродетелью более низкого порядка. Многие искренние люди вовсе не отличаются простотой. Они говорят только то, во что верят сами, и не стремятся показаться отличными от того, кем являются на самом деле. Но они вечно помышляют о себе, взвешивают каждое свое слово и каждую мысль, замыкаются на себе в опасении сделать слишком многое или слишком малое. Они искренние, но не простые. Им тяжело быть в присутствии других людей, да и другим с ними нелегко. В этих людях нет ничего доступного, естественного, откровенного или свободного. Порою мнится, будто лучше иметь дело с людьми менее достойными, но не такими чопорными.

Быть поглощенным миром вокруг и избегать всякого помышления о внутреннем, как если бы слепец помышлял только о приятном и осязаемом, есть крайность, противоположная простоте. Другой крайностью будет полное попущение делам, будь то обязанности перед Богом или перед человеком, ибо вследствие того умудряешься себе самому, делаешься замкнутым, тщеславным, взираешь неприязненно на все, что способно нарушить твое внутреннее спокойствие. Подобная лживая мудрость, вопреки своей мнимой достойности, не менее пуста, чем легкомыслие тех, кто с головой погружается в мирские удовольствия. Одного опьяняет окружение, другого же все то, что он, по собственному убеждению, творит внутри себя; зато оба опьянены, а