Отец Киприан в черной рясе за черным вывороченным корневищем не был виден гренадеру, но сам видел все. Когда в узком пучке солнечного света блеснул поднятый для удара палаш, монах выхватил из-под рясы пистоль, выстрелил. Грохнуло так, что отец Киприан едва удержал орудие в руке. Уши как воском растопленным залило, а потому еле-еле различил протяжный и, почудилось, удивленный возглас гренадера: «О-о-ох!»

– Как ты его вовремя, отец Киприан… – Кузьма Петров через силу улыбнулся отцу Киприану, а тот, не шевелясь, следил за раненым гренадером. Не выпуская палаша, он медленно сползал под дерево. Обняв живот поверх начищенной мелом портупеи, он широко раскрытыми глазами смотрел на свои руки и на кровь, которая стекала с пальцев и пачкала новый совсем мундир.

– Уходим, святой отец! – поторопил Кузьма. Перекосившись от боли в раненой ноге, опираясь прикладом о землю, он со стоном поднялся с разломанного им куста и запрыгал в глубь зарослей, прочь от подстреленного монахом гренадера…

– Спустились мы с Кузьмой в заросли вдоль Оки, тамо поспешил я рану ему перевязать, чтобы кровью не истек. До ночи отлеживались зайцами перепуганными, не смея ушами даже шевельнуть. – Отец Киприан, вспоминая пережитое, покривил губы в скупой улыбке. – Не до смеху нам тогда было, братие. В Ромоданове недолго бой длился – сила одолела силу. И токмо до страшной ночной тьмы бабий да детский вопль над селом метался вперемешку с дымом погоревших подворий.

Отец Киприан поперхнулся дымом горячего костра, прикрыл лицо ладонью. Илейка поспешил протянуть ему кружку с не остывшим еще кипятком, заваренным мятой. Монах кивком поблагодарил отрока, отпил два глотка.

– Ночью какой-то калужанин на лодке плыл, искал кого-то по берегу. Может статься, своего сродственника поджидал, из тех, кто пришел на помощь к ромодановским мужикам. Окликнул я его, и он без долгих уговоров помог Кузьме перебраться в лодку. Взял и меня. Всю ночь уходили по течению, скрываясь в тени берега, тем и спаслись от неминуемой каторги.

Отец Киприан умолк, прихлопнул настырного комара, который все норовил усесться поудобнее монаху на висок.

– Что же дальше-то с вами было? – Гурий Чубук не выдержал долгого молчания. Надо же такому случиться: в одном бунте были, разбежались по великой Руси, казалось бы, на веки вечные, а вот судьба вновь свела у лесного костра, на потайной тропе, которая, надеялись, выведет их к заветному счастью.

Отец Киприан заметно уставшим голосом досказал о своих мытарствах:

– Зимовали мы с Кузьмой и еще некоторыми беглыми в ските, на берегу глухоманной речки Чагры. Три землянки под вековыми вязами под крутым берегом – вот и все поселение, верстах в восьмидесяти от Самары-города. По весне Кузьма со товарищи на Яик подался, а я вот с отроком Илейкой из Самары вышли в Беловодье дорогу искать. Пока что сыскали себе подобных горемычных побродимов.

– Не так уж плохо все и обернулось, святой отец, – подбадривая монаха, улыбнулся Гурий Чубук. – А я-то поначалу полагал, будто один по белу свету бездомным псом скитаюсь. А выходит, не вся наша бунтарская братия бесследно сгинула с лица земли! Будет кому мужикам поведать горькую быль о недавнем ромодановском мятеже.

– Тому слуху укрепиться в разных местах средь народа и я малое старание успел приложить, – соглашаясь с атаманом, подал реплику отец Киприан.

– Конечно, мужик разный на земле живет, – продолжал размышлять вслух Гурий Чубук. – Человек с душой зайца содрогнется от сотворенного над нами побоища, схоронится за своим плетнем. А попадется кто с крепким сердцем и смелым нравом – возгорится праведным гневом. Случись вновь грянуть над Русью мужицкой непокорности – и новое время взрастит новых атаманов! В то верую крепко, отец Киприан, потому как и сам я ухожу в дикие нежилые Алтайские Камни схорониться не на веки вечные. День придет непременно, когда воротимся мы с тобой, отрок Илья, в родное село Ромоданово поквитаться с паралитиком Демидовым и его беспутными сыновьями! – Атаман жесткими пальцами легонько потрепал Илейку за нечесаные, выгоревшие на солнце вихры. – Веруешь, Илья, в такой день?

Илейка засмеялся, а отец Киприан откликнулся на эти слова Чубука по-своему:

– Известна, атаманушко, всему миру истина – вслед зимней стуже всякую весну гром гремит с новой силой.

Сидели, говорили, думали, пока не прогорел костер и усталость не уложила спать на земле, согретой горячими углями.

Третий день дикие, людьми не хоженные дебри без троп, без жилья – царство лесной нежити.

Панкрат Лысая Голова остановился в растерянности, посмотрел по сторонам. Кругом деревья, обвешанные прохладным мхом, с обломанными ветрами ветками. Узкие лучи солнца сквозь редкие прогалы в кронах едва достигали земли.

Подошел Гурий Чубук, косо посмотрел на проводника.

– Потерял дорогу?

– А ее здесь и не было, атаман. Чутьем вел, а теперь, похоже, леший меня водит своей тропой потаенной. Кому же еще сделать такой свежий надлом? – И Панкрат глазами показал на куст, верхушка которого надломлена и повернута на восход. – Ништо, и мы не лыком шиты!

Панкрат присел на ворох листьев, быстро снял лапти, вынул подстилку из слежалой соломы и перевернул ее так, что место, где были пальцы, легло под пятку.

– Вот и вся хитрость мужицкая! – Панкрат, довольный принятыми мерами, усмехнулся. – Теперь леший будет водить нас путем неверным, а ноги пойдут туда, куда надо. Ступайте за мной.

– Сам ты, я посмотрю, лешак хороший, – буркнул Гурий и не очень уверенно пошел за проводником.

К вечеру по еле различимым приметам вышли на Черное поселение беглых. Лохматые, перепуганные, мужики долго не могли понять, каким образом Панкрат сумел найти к ним дорогу.

– Он у нас с лешим заедино, – отшутился Гурий Чубук – и к мужикам: – Да не тряситесь вы, ей-богу, зла вам не сделаем. Передохнем ночь, да и в путь. Нам не с руки здесь отсиживаться долго.

Поутру десяток крепких мужиков с самодельными рогатинами и кистенями пристали к Гурию.

– Здесь нам долго не промышлять, батюшка-атаман. Один раз пофартит, другой раз пронесет, да сколько лисе ни ходить в курятник, а быть воротником.

Старший среди беглых, косоглазый Игнат, о чем-то посовещался с Гурием, и отец Киприан услышал, как Чубук ответил:

– Коли вести твои верны, то нам такое дело с руки и не без выгоды. Веди к Иртышу, Игнат, – поднял ватагу в путь.

Незадолго до вечерних сумерек пятого дня пути вышли к Иртышу. Гурий и Игнат долго стояли над обрывом, словно кого-то ждали с часу на час. Потом атаман повелел ватажникам отойти на опушку приречного леса, костров не жечь, гвалта не поднимать и на обрыве не мельтешить без нужды.

– Ежели Филипп не обмишулился с известием, то сегодня гости будут непременно. Подождем, – сказал Игнат Гурию.

Филиппом звали старого деда на тайном займище беглых, куда почти одновременно с ватагой пришли два мужика, навещавших с доглядом неблизкий город Омск.