Еще фото, снятые на даче — в доме и у дома. Ралф, разрубающий на террасе меч-рыбу; Лиза, склонившаяся над картонной коробкой с птенчиком; Юдит в шезлонге у бассейна; какой-то мужчина в саду, незнакомый, в коротких штанах и майке-безрукавке, — скрестив руки на груди, он ухмылялся в объектив; на следующем снимке незнакомец поднимал вверх садовый шланг, струя воды била в воздух; потом еще фото, где этот же незнакомец стоял вместе с моими дочерьми: обнимал их за плечи и смеялся в объектив. На этой фотографии было хорошо видно, какой он малорослый, даже на несколько сантиметров ниже Юлии.

Я вернулся к первому кадру. И второй раз за этот воскресный день позвал Лизу.

— Это тот парень, который чинил водопровод, — сказала Лиза.

Мы вместе посмотрели эти три кадра. На всех была отчетливо видна татуировка на его плече: орел, сжимающий в когтях кровавое сердце.

— Он был вполне милый, — сказала Лиза. — Шутил с нами. Над своим маленьким ростом. Все время становился рядом с Юлией и смеясь качал головой. Мы не очень хорошо его понимали, но он говорил что-то про девушек из Голландии, которые куда выше здешних мужчин.

Я произвел подсчет. Утром в пятницу мы с Каролиной ездили в квартирную контору. Девушка за стойкой сказала, что попробует прислать слесаря еще в тот же день. Некрасивая девушка, оказавшаяся его подружкой. Потом мы отправились по магазинам. Отсутствовали очень долго, потому что сразу возвращаться на дачу нам не хотелось. Прошлись по рынку, а перед тем еще и позавтракали. Я уже не помнил, работал ли водопровод, когда мы вернулись, однако в субботу мальчики обливали девочек на трамплине водой, а значит, к тому времени с водой все было в порядке.

Я размышлял о субботнем вечере. О ночи на пляже. Возле ресторанного туалета я столкнулся со слесарем. Вспомнил татуировку на его потном плече. Другое плечо было поцарапано. Три красные царапины… В кафе плакала его некрасивая подружка. Возможно, они поссорились. Он, наверно, заливал ей насчет того, почему так долго отсутствовал. Как знать, может, она его раскусила. Может, тоже заметила царапины на плече. И сразу же, поскольку и сама женщина, распознала в них следы, какие могут оставить только ногти женщины.

Девочки, поправил я себя.

Утром в следующий понедельник в приемной неожиданно появился комик с телевидения. Тот самый, который год назад послал меня в задницу и сказал, что никогда больше не придет. Список, где моя ассистентка указывала фамилии сегодняшних пациентов, я просмотрел невнимательно, вернее, уже который месяц заранее в этот список не заглядывал; как говорится, предпочитал «сюрприз».

— Некоторое время я ходил к другому домашнему врачу, — сказал комик, усевшись в кабинете напротив меня. — Но он оказался… как бы получше выразиться… слишком уж фамильярным. Более фамильярным, чем ты, во всяком случае.

Я смотрел на его круглое, вполне симпатичное лицо — выглядел он здоровым — очевидно, заражение СПИДом не состоялось.

— Ну что же, я рад…

— И кое-что еще, — перебил он. — Кое-что в его поведении, из-за чего во мне срабатывает вся тревожная сигнализация. Не знаю, знакомо ли тебе, хотя наверное да, но некоторые люди из кожи вон лезут, показывая, как терпимо они относятся к гомосексуалистам. Мол, считают их совершенно нормальными. Только это неправда. В смысле будь я нормален, мне бы не пришлось пять лет набираться храбрости, чтобы сообщить об этом родителям, верно? Вот что раздражало меня в новом домашнем враче. Однажды он ни к селу ни к городу завел речь о гей-параде, о том, как замечательно, что в нашем городе все всем разрешено. А между тем мне как гомосексуалисту если что и отвратительно, так это накачанные мужские тела, которые, едва прикрыв задницу, пляшут на катере. Но иным людям, терпимым людям, даже в голову не приходит, что тебе, гомосексуалисту, все это может совершенно не нравиться.

Я ничего не сказал, только слегка кивнул и изобразил на лице улыбку. Часы напротив моего стола сообщали, что прошло уже пять минут, хотя это не имело значения — времени у меня полно.

— Видишь ли, — продолжал комик, — конечно же замечательно, что мы получили равные права. На бумаге. Но это отнюдь не повод считать, что все вправду хорошо. Люди часто впадают в такое заблуждение. Боятся дискриминировать. И потому чересчур громко смеются, когда инвалид в коляске отпускает шутку. Шутка не смешная, вдобавок слова толком не разберешь. Инвалид страдает неизлечимой прогрессирующей болезнью. Когда он смеется над собственной шуткой, с подбородка капают слюни. Но мы тоже смеемся. Как обстоит с тобой, Марк? У тебя сын и дочь?

— Две дочери.

— Тебе бы понравилось, если б одна из дочерей или обе оказались лесбиянками?

— Я бы только надеялся, что они будут счастливы.

— Марк, я тебя умоляю! Со мной такие штампы не проходят. Как раз по этой причине я к тебе и вернулся. Ты никогда не врал. Насчет своего отвращения. Ну, может, «отвращение» слишком сильно сказано. Но ты понимаешь, чтó я имею в виду. Я прав или нет?

Я опять улыбнулся, на сей раз искренне.

— Вот видишь! — сказал комик. — Я знал. Но как получается, что с тобой я чувствую себя куда лучше и уютнее, чем с людьми, которые изо всех сил стараются находить гомосексуалов симпатичными?

— Может, ты сам не находишь себя симпатичным?

Комик громко расхохотался, потом опять посерьезнел:

— «Симпатичный» в самом деле ключевое слово. Моим родителям стоило большого труда примириться со мной. И с моим другом. Или, как ты выразился, надеяться, что я буду счастлив. Однако симпатичным они это не считают. Никто из родителей не считает это симпатичным. Ты когда-нибудь слышал, чтобы отец или мать говорили, что, когда узнали, сочли это ужасно симпатичным? Что испытали огромную радость и облегчение оттого, что сын или дочь, слава богу, не гетеросексуал? То есть я, комик по профессии, всегда пытался в своих программах затронуть и этот аспект. Иначе бы не принимал себя всерьез. Ну да, всерьез… Ты понимаешь, о чем я.

— Да. Вполне понимаю. Что я могу для тебя сделать?

Он глубоко вздохнул.

— Простата. В последнее время моча отходит по каплям, а не струей. Я подумал… Ну, ты знаешь, о чем я подумал.

Я смотрел на волосатый зад комика на кушетке. И ничего не мог поделать. Невольно вспомнил слова преподавателя медицинской биологии. «Скажу один раз и больше повторять не стану, — сказал Аарон Херцл. — Если б Бог ставил мужчине задачу вводить член в анус, он бы, наверно, сделал это отверстие побольше. Я нарочно говорю „Бог“, но мог бы сказать и „биология“. За всем кроется замысел. План. То, что нам нельзя есть, воняет или противно на вкус. Вдобавок боль. Благодаря боли мы знаем, что совершенно незачем тыкать авторучкой в глаз. Тело устает и подает нам знак отдохнуть. Сердцу невмоготу. Сердце способно закачать во все уголки организма лишь ограниченное количество кислорода. — Тут профессор Херцл надел очки, с минуту скользил взглядом по аудитории. — Я не собираюсь выносить здесь моральный вердикт, — продолжал он. — Каждый волен делать что хочет, но раздутый эрегированный член, проникающий в анус, причиняет боль. Не надо, говорит боль. Вытащи его, пока не поздно. Тело склонно прислушиваться к боли. Такова биология. Мы не прыгаем вниз с седьмого этажа, разве только не хотим переломать это тело».