смотрели свысока и за спиной у нее шушукались, что она девушка свободных нравов, но, когда им нужна была помощь, сами первыми бежали к ней. Ярка умела раздобыть еду, башмаки и лекарство, иногда ей даже удавалось вычеркнуть человека из списков на очередной эшелон. Женщины расплачивались с ней, чем могли, и только еще больше о ней сплетничали.

— Нужно заводить правильные знакомства, — отвечала Ярка, когда я ее спрашивала, как ей это удается. — Я же говорила, найди себе тут кого-нибудь.

Я бы и рада была «кого-нибудь» найти, как советовала Ярка, хотя бы для того, чтобы иметь родственную душу, но это было совсем не просто. Целыми днями я с другими женщинами корпела над починкой униформ, свободные минутки проводила в очередях за едой, а вечера — в бараке. К тому же я уже понимала, что Ярка имеет в виду кого-нибудь влиятельного, кто мог бы нас обезопасить.

В сентябре и октябре эшелоны из Терезина шли один за другим, но потом депортация людей на восток приостановилась. По скудной информации, которую приносили в гетто вновь прибывшие, можно было судить, что у немцев на восточном фронте не все так гладко, так что мы начали надеяться, что больше отправок не будет. Что немцы получат на орехи, война закончится и мы из этого проклятого Терезина все-таки однажды вернемся домой. Однако в январе стали ходить слухи, что на восток собираются отправить новые тысячи людей. Свет в нашем бараке снова зажигался по ночам, член еврейской полиции снова зачитывал список имен и в конце января прочел и мое.

— Видишь, я же тебе говорила, — заметила Ярка и сердито вырвала у меня из руки повестку. Она имела в виду, что я уже давно должна была найти себе защитника и такую работу, на которой меня не так просто было заменить. — Я попробую утром что-нибудь придумать.

На следующий день работник самоуправления вычеркнул мое имя из списка и заменил его другим. Я хотела как-то отблагодарить Ярку, но не знала как. Она была непривычно молчалива, и на слова благодарности только махнула рукой. Вернувшись с работы, она забралась на свои нары и повернулась лицом к стене.

Я думала, что она злится на меня. Видимо, вычеркнуть меня из списка ей стоило больше, чем она готова была дать. Я лежала на спине, пытаясь согреть окоченевшие ноги, пялилась в темноту и слушала, как Ярка беспокойно ворочается.

На другой день мы с Яркой не виделись, она ушла на ночную смену в больницу. Несмотря на то, что она не заканчивала никаких медицинских курсов, в Терезине она устроилась санитаркой.

— Курсы — это необязательно, по блату можно все, — смеялась она, когда я спросила, как она получила такое место. — Хочешь, я тебя тоже туда устрою, будем вместе работать?

Но я отказалась от ее предложения. Хотя благодаря уходу за пани Карасковой опыта сиделки у меня было побольше, чем у Ярки, но, с другой стороны, я слишком хорошо себе представляла, какое это ответственное занятие. В Терезине и без моего вмешательства бед хватало.

Вечером в нашем блоке царил переполох. Я забралась к Ярке на верхний ярус, села рядом с ней и с высоты наблюдала за женщинами, которые собирали последние вещи перед завтрашней отправкой на восток. На тот эшелон, которым изначально должна была отправиться и я.

— Как тебе удалось меня откосить? — спросила я.

— Это было легче, чем ты думаешь, — ответила она и потом добавила: — Вместо тебя едет пани Ганзелкова. Ее Милушка была в списке, и она сама попросила включить ее тоже, чтобы поехать вместе с ней.

Пани Ганзелкова спала в нашей камере у самой двери. Каждый вечер она возвращалась впритык к отбою, потому что навещала дочь в детском блоке. Я хорошо ее помнила. Однажды она опоздала, мужчина из еврейской полиции застукал ее на улице после восьми и отвел в отделение, где составили протокол и выписали штраф за нарушение порядка. Она пришла очень взволнованная и долго плакала. Боялась, как бы за такое прегрешение ее не отправили на ближайшем эшелоне. В тот раз все закончилось хорошо.

Я свесилась с койки, чтобы посмотреть, что она делает. Она стояла у своих нар и пыталась в две небольшие сумки упихать разрешенные тридцать килограммов.

— У этого подонка из учетного отдела все продумано, — вдруг сказала Ярка. — Он включает в список на эшелон детей и только и ждет, когда прибегут их матери и будут его умолять включить их тоже. Сначала он отказывается, а потом за взятку соглашается и записывает мать вместо того, кто уже заплатил ему раньше, чтобы его, наоборот, вычеркнули из списка. Он доит обе стороны. И все довольны. — Ярка покачала головой. — Скотина. Он же знает, что эти дети не вернутся.

— Этого никто не знает.

Она посмотрела на меня.

— Я знаю.

Я не стала ее спрашивать, почему она так уверена, ведь если она права, это означает то, что я пока только смутно подозревала. Что я своих родных больше никогда не увижу.

В тот миг я Ярку ненавидела.

Эшелон, из которого меня Ярка вытащила, оказался последним на долгое время. В течение всей весны и лета ни один поезд из гетто на восток не уходил, но об этой угрозе нам напомнил прицепной вагон из Богушовиц в Терезин, на котором привезли узников в июне сорок третьего.

Я жила в гетто уже почти год, и хоть и была тощей и изможденной, зато все еще живой и непосредственной угрозы жизни надо мной не висело. Я была молода, с работой, а значит и с правом на Essenkarte, которая мне обеспечивала три скудных порции еды в день, я научилась выживать в гетто, и у меня даже появился парень.

Лео работал на кухне и говорил, что высмотрел меня, когда я подходила с миской за едой. Он каждый раз поворачивался к выдаче, наливал мне щедрую порцию похлебки и перебрасывался со мной парой слов. Я радовалась большой порции, но одновременно мне было неприятно, что люди вокруг ворчат из-за моей полной миски.