Благота подумал и покачал головой:

– Про это не скажу, врать не буду. Да и мне откуда знать?

– А собой она как? – с любопытством спросил Яровед. – Красавица, поди?

– Ну… – Благота и здесь не хотел соврать. – Тела не нагуляла еще, не то что сестра ее. Вот та да, девка так девка! Ну да она резвая такая, бойкая да вострая, не хворая какая-нибудь. Выйдет замуж да родит – раздобреет!

Выйдет замуж да родит! То, о чем Бранемер уже лет десять мечтал как о величайшем счастье, в глазах Благоты было проще простого, и это укрепило его уверенность.

– Сватать я ее хочу! – объявил он, хлопнув ладонью по столу.

Никто не удивился, на лицах слушателей отразилось одобрение. Дочь Вершины была равна ему родом, а что не слишком юна, так и ему уже почти тридцать – в самый раз. И породниться с угренским князем ему сейчас было бы более чем уместно.

– Поедешь домой, передай Вершине, что прошу его старшую дочь в жены. И ты, брате, поезжай, – обратился Бранемер к Яроведу. – Что тоща она – не велика важность. Главное, вызнай точно, правда ли она сына должна родить. Тогда я ничего за такую жену не пожалею!

* * *

После Перунова дня в земле угрян наступило время жатвы. Стояла жара, небо набухало грозой, и порой казалось, оно едва удерживает в себе бремя, готовое вот-вот прорвать тонкую пелену облаков и обрушить на землю море воды и пламени. С трудом разгибая натруженные спины, от ломоты опоясанные соломенными жгутами, женщины утирали пот со лба и глядели из-под руки на небо – туда, где таилась сила, способная разом уничтожить труды всего года и оставить их без хлеба, который уже почти в закромах… Каждое утро старшая жрица Молигнева возле Ратиславля, а большухи каждая у себя в веси, перед началом жатвы выливали криночку молока в реку или на край поля и приговаривала, низко кланяясь:

– Пронеси, Перун, тучу молоком!

О Молинке и Хвалисе еще ходило много разговоров, но ни о той, ни о другом не было никаких вестей. Галица, выждав пару дней после бегства молочного брата, вернулась в Ратиславль как ни в чем не бывало. На расспросы, сыпавшиеся со всех сторон, она только разводила руками и делала большие глаза: не знаю, дескать, да и откуда мне знать? У свекра была, у Просима, а княжич там не показывался, мы и не знали, что тут такие дела творятся. Подумать только!

Не так чтобы все ей поверили, но с Хвалисом никто ее в эти дни не видел, сам он исчез, и все подозрения повисли в воздухе, а потом забылись. Шла жатва, было не до того. Сама Замиля весьма обрадовалась возвращению Галицы и каждый день тайком жаловалась ей, изливая свою тревогу за сына и злость на его обидчиков.

Князь Вершина грустил и тревожился, забываясь только днем, пока объезжал поля и видел, что жатва идет благополучно. Но Замиля не могла успокоиться и каждый вечер горько жаловалась: горемычная она, муж ее не любит, не жалеет, родное дитя единственное отдал лютым зверям на растерзание… То, что у мужа-то Хвалис был вовсе не единственным детищем, ее не утешало, а наоборот, огорчало еще сильнее. Утомленный всем этим, уставший повторять: «Ну что я мог сделать?» Вершина почти перестал к ней приходить и ночевал теперь у Обиляны. Заметив это, Замиля поутихла, стала приветливо ему кланяться, улыбаться при встрече, ласково зазывать в гости.

Но самое большое удивление ждало Вершину впереди. В первый же вечер, как он вновь к ней пришел, Замиля, повздыхав, вынула из укладки и выложила перед мужем хазарский пояс, который Хвалис в начале лета получил в подарок от Доброслава. Второпях собирая пожитки сыну в дорогу, Замиля не вспомнила о нем.

– Вот что, батюшка! Возьми-ка ты этот пояс… Не принес он нам счастья, вот я и хочу… Словом, отошли его Лютомеру, скажи, что прошу я его дружбы… раз уж так нехорошо между нами все сложилось. Или пусть сестре отдаст, а она себе подвески в ожерелье сделает.

Князь Вершина вытаращил глаза. Его любимая жена не отличалась щедростью и ни разу еще не пыталась первой уладить какую-либо ссору. А пояс и правда был немалым дивом: и на длинном ремне, и на двух ложных хвостовиках, служивших для красоты и чести, сидели ряды серебряных, позолоченных бляшек с узором в виде пышного ростка. Такая же пряжка радовала глаз искусной работой. Как гордился Хвалис, сидя на пиру в этом поясе: такого не было доселе ни у кого на Угре!

– Ты хочешь отдать это Люту? – повторил Вершина, думая, что ослышался.

Еще совсем недавно она уверяла, что «эти оборотни» никогда не расплатятся с ней за то, что «погубили» ее сына.

– Хочу… Видеть его не хочу! – воскликнула хвалиска. – Пусть возьмут, пусть… Все пусть забирают, до последнего повоя, но только не держат зла на нас! Может, вернется сыночек мой единственный, не век же ему в лесу пропадать!

Видимо, она смирилась с тем, что дети Велезоры одержали победу и что, если она хочет еще когда-нибудь увидеть сына, ей нужно добиться от них прощения.

– Вот и хорошо! – обрадовался князь и обнял жену. – Если дальше так пойдет, Хвалису его разве что на тот свет придется передать. А если помирится он с братом старшим, то еще не таких поясов добудем, дай срок. Я того и хочу, чтобы сыновья мои дружно меж собой жили, тогда нас сам Кощей не возьмет!

– Только ты сам от себя пошли, – добавила Замиля. – От меня они не примут – упрямые же… И скажи, что, дескать, коли он зла на нас не держит, пусть на пир дожиночный этот пояс наденет.

Видимо, она устала жить среди косых осуждающих взглядов, но ей было стыдно самой делать шаг к примирению. Князь очень хотел, чтобы луч здравомыслия проник наконец в сердце его самолюбивой и обидчивой жены, и радость совсем вытеснила первоначальное удивление.

Он не знал, что поначалу мысль подарить Лютомеру хазарский пояс Хвалиса не только удивила Замилю, но и возмутила. Ибо исходила вовсе не от нее.

– Я такое дело задумала, чтобы и сыну твоему помочь, и врагам его отомстить, – шепнула ей Галица накануне вечером. – Тем, кто его из дома родного бежать заставил.

– Правда? – Замиля быстро обернулась и схватила ее за руку.

– Истинная правда. Помнишь пояс, который соколик наш от вятичей привез? Он у тебя?

– Здесь. – Замиля кивнула на укладку, покрытую золотистым персидским шелком.

– Надо его оборотню послать.

– Вот еще! – Замиля в негодовании вскочила. – Да они моего сына погубили, со свету сжили, а я теперь память о нем последнюю должна отдать?

– Недолго им на богатство радоваться. Глядишь, он к тебе еще вернется. А главное, соколик наш воротится. Сын тебе дороже или пояс? Станет он князем – сорок таких поясов у него будет!

– Да что ты задумала?

– Это тебе, княгиня-матушка, знать не надобно. Если спросят, клянись чем хочешь: не знаю, и все.

– Хорошо, – с сомнением все же согласилась Замиля, ибо предпочитала себя никакой опасности не подвергать. – А… Может, другое что подойдет? Зачем же сразу пояс?