Андрей пожал заскорузлую руку в перстнях и ухоженную руку с маникюром и вышел в фойе.

В тени стены, у буфета, широко расставив колени, сидела Хеш-Ке. Лезвие ножа постукивало по граням пустого стакана.

– Парень, ты пустоголовый тупица.

Андрей кивнул:

– Да. Вы мне тоже всегда безумно нравились, сеньорита. Хорошей охоты.

Стеклянная дверь неохотно выпустила на разогретый солнцем пандус. От урны в углу раздался раздраженный мяв.

– Сдурел? Куда я тебя возьму? Домой иди. Там этой гадости в банках тебе до второго пришествия заготовлено.

Пуштун даже не оглянулся, – задрав хвост, целеустремленно направился к джипу. Андрей сунул рюкзак и коробку в багажник, едва успел приоткрыть дверь, – проклятый кот нырнул сбоку и уверенно плюхнулся на заднее сиденье.

– Мне ведь по фигу. Могу и увезти.

Кот глянул и раздраженно пошевелил усами – вези, конечно, иначе чего бы в твою вонючую машину нормальное животное залезло?

– Ну и ладно.

Андрей завел двигатель и включил кондиционер. Пуштун позади немедленно чихнул, – видимо, предпочитал духоту.

– Не передумал? Ну, поехали, сопливое создание.

Джип выехал на Бирлюковскую.

* * *

Мариэтта умирала. Отдельный корпус биофизического центра у «Щукинской» был третьей и последней клиникой. Ничего сделать было нельзя – медицина оттягивала неизбежное, продлевала и поддерживала, но доза излучения, схваченная младшим сержантом, оказалась слишком велика. У Капчаги был сильный организм. Ребятишки, выдернутые из «Дубль-В», не протянули и двух недель.

На въезде в клинику достаточно было показать удостоверение. И машину, и Андрея здесь знали. Пуштун, опытный правонарушитель, забился между коробками на полу – догадывался, что хвостатых в онкологическом центре вряд ли приветствуют.

Андрей остановился у знакомой проходной корпуса. Попросил:

– Сиди, ради бога, спокойно.

Невнятное урчание – сегодня ругался котяра весьма скупо.

Четвертый этаж. Палата № 44. Отдельная, с огромным ненужным телевизором и видом на парк. ФСПП могло дать Маньке все, кроме сил жить.

Осквернительница могил стала окончательно похожа на давнюю обитательницу кладбища. Руки, прозрачные до синевы, ключицы, торчащие из ставшей слишком просторной футболки. Губы белые, белый бритый череп в белой косынке. Глаза, еще недавно мерцавшие упрямой надеждой, стали бумажными. И вставать у девчонки уже нет сил.

– Привет.

– Привет, Старый.

Кожа тоже бумажная, тоненькая-тоненькая, раньше говорили – папиросная. Даже целовать страшно – прорвется.

– Старый, ты бы меня забрал отсюда.

Просила и раньше. Почти каждый день. Ритуал. В шутку и со слезами. Только то в разговорах было или при прощании. Если сразу, значит, угадал. Край.

– Если пообедала, собирайся.

В глазах чернота мелькнула. Та, в которой истинная осквернительница могил пряталась. Любимая девчонка старого дурака.

– Правда? – Села, бесплотная среди пустоты подушек.

– Если поела, то отбываем.

– Что мне там жрать – я до горшка уже летать могу. Только паек зря перевожу. Старый, ты правда заберешь?

– Абзац, вру внаглую. Куртка и портки в шкафу?

– Там же тепло. Андрюш, меня отпустят? Орали же, что нельзя. Или уже все равно?

– Не все равно. Отпустят, куда денутся. Куртку обязательно надень. И кроссовки…

В куртке Мариэтта окончательно потерялась. Андрей пытался надежнее зашнуровать кроссовки.

– Я по «Боспору» ужасно соскучилась.

– Извини, мы не туда.

– Андрюш, ты…

– Все. Решили. Врут или нет – там воздух действительно хороший. Рванем. Ты справишься.

– Но ты же там не можешь. Служба и…

– Смогу. Я факс уже отправил. Если еще не повязали, значит, понимают. Так что не надо с мужем пререкаться.

– Ладно, мне там под соснами хорошо будет.

– Лежать хорошо? Хрен тебе! Все по новой, Капчага. Я разок тебя отпустил, больше глупостей не будет. Так и имей в виду. Живи и обеспечь мне спокойную старость. Не так уж я тебя и задержу.

– Дурак.

– Именно. Ты от меня никогда не отделаешься. Пошли, младший сержант.

Повело девочку, как лист осенний осиновый. Уцепилась за рукав:

– Старый, я уж не очень…

– Мимо поста продержись, пожалуйста…

Обнимал левой рукой, правая свободна. Медсестра подскочила:

– Вы куда?! Категорически запрещено! Я сейчас врача и охрану вызову!

Вылетела старшая по отделению, разинула яркую пасть, но возник мужчина в штатском, придержал за полный локоток, шепнул. И лифт вызвал. Андрей благодарно кивнул.

В лифте Мариэтта совсем обессилила. Когда Андрей взял на руки, девочка бесплотно обняла за шею:

– Пистолет не потеряешь? Ишь, кобуру расстегнул. Стрелял бы?

– Была такая вероятность. Незначительная. Мань, ты силы береги. Нам еще ехать.

Прошли через проходную. Никто не тронул. Машина ждала, солнце играло на черном пыльном капоте.

– Ой, Пуштунище!

– Ворвался в машину, гад, как к себе домой. Я подумал, пусть. Он, по-моему, лучше нас все знает. Мань, давай пристегну. Глупо будет, если сейчас…

Рядом с домом.

Берег реки, которую людишки отчего-то прозвали Тюром

386 год, месяц Рыбы, день десятый. Ну, или примерно где-то так

Черноперка шла плохо. Ельца не вытащить, лобанка тем более. Рыболов позволил себе сердито дернуть кончиком хвоста. Все равно из воды сего признака нетерпения заметить невозможно. Этой весной сидеть на металлическом островке было удобно. Крыша машины окончательно поржавела, от отвратительной скользкой краски остались лишь жалкие воспоминания. В дверцах, давно лишившихся стекол, бурлили маленькие водовороты – речушка, скорее глубокий ручей, торопилась слиться со своей широкой родственницей. Никакого проку в огромных реках Пуштун решительно не находил: рыбу ловить невозможно, вечные разливы, дохлятиной воняет. Да еще эти… слутры-лутры. Кошек они, понимаете ли, никогда не видели. Мерзавцы.

Шумел ветерок в кронах огромных сосен, журчала вода. Стрекатнула над обрывом сорока, одумалась, улетела.

Сидеть, прижимая задней лапой первую добычу, было все-таки неудобно. Черноперка, хоть и ослабевшая, не оставляла дурацкой идеи вернуться в воду и то и дело начинала шлепать хвостом. Идиотка, не лучше слутров-лутров.