нем барельеф птиц и гирлянды цветов. Вероятно, когда-то был взят с Форума или из терм? На каждом шагу радость для души и глаз. Казалось, печаль, горе человека становились легче под обаянием Рима, а радость — глубже и возвышеннее.

Небольшой сравнительно город, а ведь нет города царственнее Рима. Он всеобъемлющий, всепретворяющий, воспринимающий. Особенную радость он дает своей чудесной, живительной водой. Вода льется день и ночь, из года в год, из столетия в столетие. Фонтаны, каскады, водоемы — везде вода, живая, текучая, освежающая влага. Вода придает городу пленительную свежесть, а неисчерпаемость воды внушает человеку, незаметно внедряет в его душу понятие о величии города, о его бесконечном бытии. То течет она каскадами, обильными, бурными. Кажется, целая река рвется на волю. То блестящие струи и пена взлетают на воздух, чтобы падать вниз освежающим дождем. Особенную радость, освежение дают воды в жаркие, томительные дни лета.

Удивительный союз мрамора, желтого травертина, серебряной воды и бархатно-синего неба. Я забыла о растительности, которая так обильна в Риме. Веера пиний, черно-зеленые пирамидальные кипарисы, виноград и плющ объединяют старое и молодое в одно прекрасное целое.

Я не буду описывать наше пребывание в Риме день за днем, это было бы утомительно и скучно. Не буду описывать галереи, собрания картин, скульптуры. Не буду (не смею) говорить о великих итальянских мастерах. Об этом так много писали знатоки искусства. Я буду только вспоминать Рим и те места, которые я особенно любила.

«Капитолий! Одно из прекраснейших мест во всем мире!

Эта небольшая площадь производит чарующее впечатление законченной логической и простой красотой. От Диоскуров я была без ума. Рисовала их много раз. Мне все в них нравилось: их тяжелые пропорции, упрощенность форм и линий, впечатление замкнутой динамики. Наконец, их патина. От времени мрамор пожелтел, принял какую-то живую окраску и покрылся черными, бархатистыми пятнами. Олицетворение античного мира. Мы много раз прибегали на Капитолий и проводили там часы.

В канун католической Пасхи вечером мы ходили в Колизей большой компанией, вместе с Лансере. Светила луна, какие-то запахи подымались от древней земли, неуловимые и терпкие. Пахло пылью, зверинцем. Я испытывала сильное чувство»[333].

«…30 марта здешняя Пасха… Мы с Адей не испытывали праздничного настроения и утром отправились в термы Каракаллы.

Какое величие! Какая красота угадывается в прошедшем по оставшимся развалинам! Какие размеры! И все это ободрано, разорено и расхищено для христианских церквей! Сколько иронии можно вложить в эти слова! Множество церквей, которые я видела в Риме, носят характер необыкновенного тщеславия и отсутствия настоящего понимания христианства. Все они отягощены всевозможными украшениями, облицованы разноцветными мраморами, украденными с античных памятников, и украшены-то совсем без вкуса, аляповато. Холодно до содрогания в таких церквах…

Нет! Не могу я полюбить барокко. Есть, конечно, и в нем, то есть можно найти и в нем свою красоту, изломанную, неестественную, но все-таки красоту, которая может доставить радость. Барокко больше подходит к фонтанам, виллам, дворцам, но никак не к церквам и не к надгробным памятникам, где душа стремится сосредоточиться и углубиться. Необыкновенное мастерство в ущерб глубине. Барокко приемлемо облитое солнцем, среди оживленной толпы с ее весельем и движением…

Если в полной, совершенной красоте есть присутствие бога, то в термах Каракаллы он витает в каждом уголке. Какие, должно быть, были мозаики на полу! Об этом можно судить по находившимся там в небольшом количестве обломкам.

Бродя и наслаждаясь в термах Каракаллы, я чувствовала духовное родство со всей этой красотой и гармонией, которые так ярко во всей своей полноте вставали в моем воображении. Я думала: „Вот здесь я хожу, здесь отпечатки моих ног, я трогаю теплые камни, разбитые куски мрамора, провожу пальцем по их порезам, подымаю кусочки мозаики. Я реально, наяву это все трогаю, ощущаю, люблю. И когда я здесь не буду, и когда все это будет далеко от меня, только в моих воспоминаниях, я знаю — внутренняя связь с этим прекрасным местом останется у меня навсегда. Ничто ее не порвет. Часть души и сердца я оставила там. Чувства и мысли, пережитые тогда, навсегда породнили меня с этим местом. Оно стало мне так же духовно близко, как и русский любимый пейзаж: крестьянская изба, при ней забор, березка и колодезный журавль…“»[334]

Очень запомнилась мне совместная с семьей Лансере поездка в базилику San Paolo fuori le mura, прогулка за несколько верст от Рима в монастырь трапистов (молчальников), где в одной из церквей бьют три фонтана, по преданию, на месте казни святого Павла. Прогулка эта не была богата художественными впечатлениями, но была приятна и весела. Мы долгое время шли эвкалиптовой рощей. Здесь прежде было болото и его спутница — малярия. Монахи засадили его эвкалиптом. Смолистый, густой, янтарный запах. Я собрала несколько эвкалиптовых шишек, которые и до сих пор не потеряли своего аромата. Их стоит только потереть, и они сейчас же проявляют свою жизнь.

Приезжал сюда художник Бакст. Это было как раз время его романа с Любовью Павловной Гриценко, урожденной Третьяковой[335]. Он был мил, трогателен, большой художник и дитя в жизни. Боялся заболеть, пищу нюхал, пробовал и жаловался на мнимые болезни.

Пребывание в Риме не обошлось для меня без романтической истории. Я ее тогда называла «приятным подарком судьбы». Это был итальянец Джиованни Маоли. Познакомилась я с ним в день моего рождения. В этот же день, не теряя времени, он стал громко выражать мне свое восхищение. Я была очень тронута, но в глубине души оставалась холодна, хотя, надо признаться, с удовольствием выслушивала его шумные признания и принимала его поклонение. Были у меня и раньше поклонники и среди товарищей по академии, и среди молодежи, которая посещала дом моих родителей. И я увлекалась, но как-то по-детски, несерьезно. Вообще эта сторона жизни меня мало интересовала. Я любое общество в любой момент оставляла для работы.

По словам Джиованни Маоли, в первый раз, когда он меня увидел, его во мне что-то сильно поразило. И он тогда же решил, что если кто и будет его женой, то только я (?!). Он поспешил спросить меня, какой я религии. Услышав, что православной, с облегчением заметил: «Одной веры с нашей королевой». Он говорил на плохом французском языке, который меня часто смешил. Адя немного знала итальянский язык и служила переводчиком между мною и Джиованни. Он мне сделал предложение. Я его выслушала и не сказала ни «да», ни «нет», приняла шутя. Адя переживала мучительную