с багрово-красным лицом и затуманенными кровью глазами он вел своих людей до тех пор, пока не закончил битву.

Ночью четверо корреспондентов «Tribune» — свидетелей битвы, собрались в небольшом фермерском доме. При скупом свете тусклой свечи, в крохотной, набитой ранеными и умирающими комнате, они готовили свои короткие и поспешные сообщения.

Мистер Смолли был рядом с Хукером с того момента, как выстрелила первая пушка. Под ним погибли две лошади, его одежду дважды порвали пули. Без пищи, без сна, сильно измученный как физически, так и морально, он отправился в Нью-Йорк, составив свой доклад уже в поезде, при слабом свете свечного огарка.

В Нью-Йорк он прибыл в семь часов утра, станки уже ждали его. И лишь через час о его рассказе об этой битве, заполнившей 5 колонок «Tribune» на улицах во все горло кричали мальчики-разносчики газет. Несмотря на плохие условия, в которых он рождался, он был ярким и правдивым и считался лучшим боевым репортажем за всю войну.

Глава XXIV

«Сомнение — предатель:

Из-за него мы многое теряем,

Боясь рискнуть»[134].

В минуту некоторого затишья Макклеллан решил проехаться вдоль линии передовых позиций. По дороге он встретил генерала из Массачусетса — своего старого друга и одноклассника.

— Гордон, — спросил он, — как твои люди?

— Они сражались превосходно, — ответил Гордон, — но теперь они несколько разбросаны.

— Соберите их сейчас, мы должны сражаться сегодня ночью и завтра тоже. У нас прекрасные возможности. Мы либо сломим мятежников здесь, либо погибнем на этом поле.

Армия была воодушевлена. Все ожидали, что наутро Макклеллан возобновит атаку, но, несмотря на то, что он обладал многотысячным свежим резервом, и поражение для него означало лишь прекращение атаки, но для врага — с рекой в его тылу — она закончилась бы полным разгромом, он, все же, не решился продолжать. Поступив так, он совершил самую большую ошибку из всех, что совершались в этой войне.

Четверг был определен днем отдыха — отдыха в виде трехмильной прогулки, чтобы собрать и вывезти в тыл всех раненых, а мертвых похоронить. Это был день, когда войска стояли на своих позициях, но битва не велась — лишь одиночные ружейные и пушечные выстрелы — но никаких атак и попыток пройти вперед стороны не предпринимали.

Проезжая через позиции генерала Кауча, я видел как мятежники и наши солдаты, свободно перемещаясь по оспариваемой земле, собирали своих раненых. В четверти мили находилась вражеская батарея, я рассматривал ее через бинокль, и тут один из часовых крикнул мне:

— Оставьте его, сэр! Если «Джонни»[135] заметят его у вас, они вас тотчас застрелят.

Перед позициями Хэнкока реял белый флаг. Хэнкок — прямой и подтянутый, с гладко выбритым лицом, светлыми глазами и каштановыми волосами — самый элегантный генерал нашей армии — в сопровождении Мигера, выехал на кукурузное поле и встретился там с молодым и очень боевым бригадиром мятежников Роджером А. Прайором. Прайор утверждал, что он увидел белый флаг, и в связи с этим спрашивал, не означает ли это, что мы просим о перемирии, чтобы забрать своих мертвых и раненых. Хэнкок с негодованием отвергнул это предположение и заявил, что поскольку мы весь день стояли на этой земле и помогали всем раненым независимо от того, в чьей они армии они сражались. Он предложил прекратить любую стрельбу, пока эта работа не будет завершена. Прайор отказался, и через десять минут стрельба возобновилась.

Нет ничего ужаснее великой победы за исключением великого поражения, говорил Веллингтон. Хотя битва при Энтитеме и не закончилась полной победой, но все же она была очень впечатляющим сражением. Наши потери составляли 12 352 человека, из них около 2 000 погибших.

У придорожных оград кукурузных полей, на протяжении ста ярдов, я насчитал более двухсот мертвых мятежников — оставшихся там, где они встретили свою смерть. В других местах они лежали и поодиночке, и группами, а иногда и массой, словно куча дров. Они лежали — одни — сильно изуродованные, другие — без явных внешних ран — в самых разных и иногда странных положениях. У всех были почерневшие лица. Некоторые все еще сжимали в руках свое оружие, другие — с поднятыми руками, а иные — указывая пальцем в небо. Несколько человек лежали на ограде, через которую они как раз перелазили, когда их настигла смерть.

На то, чтобы вывезти всех раненых ушло несколько дней. Многие из них были ужасно изуродованы, но самое ужасное из того, что я видел — солдатом, с рукой, с которой пуля срезала три пальца, оставив на их месте лишь клочки окровавленной плоти.

Враждующие армии до самого заката стояли напротив друг друга, пикеты могли бы даже камешками перебрасываться. В пятницу утром армия мятежников находилась в Вирджинии, а национальная — в Мэриленде. Ночью Ли увел свою армию за реку. Он не оставил нам никаких земляных укреплений, но после него осталось изрытое снарядами, пропитанное кровью и покрытое толстым слоем мертвых поле. В его опустевших лагерях кроме разного мусора мы нашли две поврежденные пушки, несколько сотен отставших от его армии солдат, 2 000 раненых и огромное количество непогребенных мертвецов, но ни одной полевой пушки или зарядного ящика, санитарной повозки или фургона, ни одной палатки, ни даже фунта боеприпасов. Он унес с собой все, что ему удалось взять в Мэриленде, и Харперс-Ферри.

Армия и вся страна были очень разочарованы.

Боливарские высоты, 25-е сентября 1862 года

Прощай западный Мэриленд и его несчастные и преданные Делу люди! Прощай Шарпсбург, изуродованный пулями и снарядами, как никакой другой городок Америки, но оказавший нам такой теплый прием, который может исходить только от чистого сердца! Прощай Энтитем и та славная среда, когда наша армия совершила подвиг, не имеющий равного в мировой истории, и роковой четверг — когда она разрешила противнику легко и неторопливо сойти в долину, преодолеть непростой брод и уйти к Виргинским высотам! Наша армия могла быть остановлена, но никогда — быть взятой в плен или разгромленной. Поражение означало только остановку, успех — полной и окончательной победой. Враг понял это и выскочил из западни.

Три дня назад наша армия двигалась вдоль левого берега Потомака, по узкой, извилистой дороге вдоль Мэрилендских высот, вброд через реку, чуть выше черных опор железнодорожного моста, затем по