влачащей жалкое существование музыкальной школе и полуживой после перестроечных передряг районной библиотеке. Новоявленный культурный центр с трудом перебивался с хлеба на воду, пока за его поддержку не взялся Зарубин. Выделил деньги на ремонт, для музыкальной школы приобрел пианино и комплект струнных инструментов, для библиотеки пригнал из города чуть ли не полный грузовик книг и стал оплачивать подписку на несколько газет и журналов. Здание ожило. В зимние, весенние и осенние дни светились окна, то и дело открывалась тяжелая входная дверь, раздавались детские голоса, звучали знакомые мелодии. Летом здание пустело и затихало. Не работала даже библиотека. Библиотекарша, все еще не потерявшая надежды на счастливую семейную жизнь, брала отпуск и уезжала, как она говорила, «от жуткой провинциальной скуки» в город, где ей, может быть, было не так скучно, но так же неуютно и одиноко по причине перевалившего критическую отметку возраста.

Ермаков, сообразив, что приезжим не миновать гостеприимства заказчиков в единственном пригодном для показушного коллективного застолья заведении, решил их получше разглядеть, полагая узнать кого-либо из знакомых по прежним контактам с криминальной средой родного города. Проникнуть в пустующее здание музыкальной школы особого труда не составляло — сторож обычно пребывал в застекленной каморке у входа, а дверь со двора, которую он использовал для торопливого посещения удобств, расположенных в дальнем конце огороженной высоким забором школьной территории, закрывалась обычно на крючок, да и то не очень плотно. Впрочем, на этот раз дверь даже не была закрыта. Ермаков осторожно вошел и некоторое время стоял неподвижно, привыкая к темноте и прислушиваясь. Телевизор в сторожевой будке грохотал во всю мочь, сторож, не отрываясь от экрана, расправлялся с очередной кружкой чая. Ермаков спокойно поднялся по лестнице на второй этаж и подошел к одному из окон в коридоре. Зал, в котором Шабалин, Домнич и Чикин принимали своих гостей, был отсюда, как на ладони, если бы пыльные, хотя и не очень плотно запахнутые, шторы не мешали подробно разглядеть происходящее. Пришлось воспользоваться биноклем, который Ермаков предусмотрительно прихватил, надеясь хорошенько ознакомиться с собравшимися. Как назло, все приезжие сидели спиной к окнам. Подосадовав, Ермаков своего поста все же не оставил и вскоре был вознагражден за терпение, разглядев лицо ораторствовавшего Проценко.

— Ясненько, — пробормотал он и, спрятав бинокль, собрался уходить, поскольку статус, даже клички проценковских сотрудников были ему хорошо известны. И в это время услышал шаги поднимавшегося по лестнице человека. Дверь класса напротив была приоткрыта. Ермаков поспешно скользнул в спасительную темноту. Дверь закрывать не стал, считая, что это сторож ни с того ни с сего решил обойти охраняемый объект.

Невысокая коренастая фигура с двустволкой за спиной темным силуэтом обозначилась на фоне окна, у которого только что стоял Ермаков. Видимо, разглядев, что надо, человек забрался на подоконник, открыл форточку и, сняв ружье, взвел курки.

«Неужели будет стрелять? — удивился Ермаков. — Дохлый номер. На цыпочках, через форточку… Окно открыть, что ли, трудно? Или не хочет следов оставлять? Кого же из собравшихся он так не любит? Шторка, стекло, на цыпочках… Определенно дохлый номер».

Человек тем временем просунул ствол в форточку и, прилаживаясь, повел им из стороны в сторону.

«Да никого он не собирается убивать, — догадался Ермаков. — Понт хочет навести, чтобы эти наемники на полную безнаказанность не рассчитывали. Мол, мы тут тоже не пальцем деланные, сообразили, для чего вы сюда прибыли. Теперь ходите и оглядывайтесь, а еще лучше — разворачивайте свою супердорогую иномарку и чешите по холодку в обратном направлении».

Раздался выстрел, за ним второй. Эхо выстрелов гулко отдалось в пустом коридоре. Стрелявшего это, похоже, не обеспокоило. То ли был уверен, что сторож за воплями телевизора ничего не услышит, то ли был с ним в сговоре. Неловко спрыгнул с подоконника, переломил ружье, доставая гильзы, выронил одну из них и, согнувшись, стал нашаривать ее на полу.

— Между прочим, народ там серьезный. Их разбитым окошком не напугаешь. Сориентируются, что к чему, здесь нарисуются. Так что лучше вам, господин террорист, сматываться сейчас отсюда со всей возможной скоростью, — посоветовал Ермаков, неслышно подойдя к согнутому поиском человеку. Тот замер было в своем неудобном для скорой реакции положении, но, сориентировавшись на звучавший вполне добродушно голос, решил, что неизвестный советчик вряд ли представляет серьезную опасность, медленно выпрямился и повернулся к Ермакову.

— Я, пожалуй, смоюсь вместе с тобой, а то под горячую руку по шее накостыляют, — продолжал Ермаков, подходя к окну. — Все, опоздали, — тут же откомментировал он, разглядев перебегавшие улицу то и дело пригибавшиеся тени. — Придется маскироваться. Дверь за собой хоть закрыл?

— А я ее и не открывал.

— Сквозь стену, что ль, просочился?

— Через чердак.

— А на чердак каким образом?

— С листвяка. Самолично на воскреснике, когда еще в пионерах находился, здешнюю партийную территорию озеленял. Пригодился теперь для доброго дела.

— Считаешь, доброго?

— А то нет. Это им предупреждение на случай недопонимания обстановки. Что мы тут тоже не пальцем деланные. Пускай задумаются маленько.

— Они, дорогой народный мститель, задумываться не умеют. Даже маленько. Задумчивость в корне противоречит основам их существования. Они задания выполняют. За очень хорошие баксы. Поэтому нам с тобой сейчас лучше до поры до времени замаскироваться хорошенько. Чтобы дальнейшие события разворачивались не по их, а по нашему сценарию. Ферштейн?

— Вери гуд, — подумав, ответил явно не разбиравшийся в немецком «террорист» и, смущенно улыбнувшись, протянул Ермакову руку: — Михаил. Тельминов. Здешний житель и охотник.

— Теперь все ясненько. Наслышан о некоторых увлекательных подробностях твоей биографии. Впечатляет. Где скрываться будем?

— Пошли. У моей Катюхи кладовочка здесь имеется. Она тут уборщицей. Рядом стоять будешь, не догадаешься ни фига. Там раньше бюст вождя находился, теперь заместо него чучело поставили.

— Какое чучело?

— Тезки моего, Михаила Ивановича. Считается, что ребятня в его присутствии дисциплину соблюдает, а они под него целоваться прячутся. А Катька там швабру, тряпки и всякий шурум-бурум сохраняет.

На ходу сообщая Ермакову пикантные подробности жизни музыкальной школы, Михаил провел его в небольшой зал, поднялся на огороженную вылинявшим красным бархатным занавесом сценку и подвел к большой тумбе, на которой было укреплено чучело огромного медведя. Сковырнул ногтем какую-то незаметную зацепку и открыл небольшую дверку. Внутрь тумбы пришлось забираться, согнувшись чуть ли не вдвое. Только кое-как пристроились