Сарычев не пугал. Наоборот, в этот момент он выглядел спокойным, чуть ли не добродушным. Этакий заботливый дядюшка.

— Ну вот и слезы навернулись. Мы бы и рады тебе помочь, но абсолютно ничего не можем сделать, ведь существуют определенные инструкции, через которые нам просто не перешагнуть. Видишь, какая несправедливость, мы не можем помочь даже таким хорошеньким барышням, как ты.

— Что я должна делать?

— Я тебе уже сказал… отношения.

— Он говорил, что женится на мне, — непоследовательно сообщила она.

— Вот даже как… Наверняка он рассказывал тебе о том, где он бывает, с кем встречается. Тебе, как никому, известно о его привычках, о его образе жизни. Расскажи все, что знаешь и помнишь.

— Что я могу сказать… Появляются у него деньги, так он всегда попойки устраивает, — всхлипнула Людмила. — Загульный!

— Где он гуляет чаще всего?

— Кто ж его поймет? Все как-то по-разному, куда в голову стукнет, — дернулось хрупкое девичье плечико. — Иной раз ко мне наведается, а в другой раз к Клавке заскочит.

— Что же это за Клавка такая? — насторожился Игнат Сарычев.

— В Кисельном переулке живет. Любит, когда к ней жиганы приходят. Попойки устраивает, жиганы-то с пустыми руками никогда не приходят. Вот тем и живет. А если потребуется, так и с барышней какой-нибудь познакомит.

— Где именно находится этот дом?

— На углу Нижнего Кисельного переулка. На третьем этаже.

— Куда выходят окна?

— Во двор, там есть крыша. Если вдруг какая-то опасность, так они спрыгивают на крышу и по ней перебегают в соседний двор. Так вы меня отпустите?

Еще одна квартира, которую следовало поставить на заметку. Сколько их было за последние две недели? Тридцать? Сорок? А может быть, пятьдесят? Одним словом — рутина! Вряд ли поможет, но пренебрегать информацией не следовало.

— Пока побудете у нас, а там посмотрим, — задумчиво сказал Сарычев. — Дежурный! — громко крикнул он. А когда вошел рослый красноармеец, распорядился: — Уведи!

Ухватившись за лацканы пиджака, Владимир Ильич нервно пересек кабинет. Развернувшись у окна, строго спросил:

— Так что там случилось прошлой ночью, Феликс Эдмундович?

Дзержинский хотел подняться, но Ленин решительным жестом заставил его опуститься на место.

— Это все тот же Кирьян Курахин, Владимир Ильич, что совершил нападение на ваш автомобиль. Он со своей бандой переезжал от одного поста к другому, свистел в милицейский свисток, и как только постовой подходил к машине, расстреливал его в упор!

— Да-а, — сокрушенно протянул Ильич, — до такого зверства мог додуматься только уголовный элемент, который ненавидит и нас, и установленный нами режим! Сколько же погибло милиционеров?

— Восемнадцать человек.

— Восемнадцать человек! — воскликнул Ильич. — Подумать только! И это всего лишь за одну ночь! Большего цинизма трудно даже представить — вызывали милиционеров, чтобы застрелить! Откуда у них автомобиль?

— Автомобиль они отняли у одного заводчика. Когда он отправился на машине к своей любовнице, они просто остановили его и вышвырнули из салона.

— Но этот заводчик хотя бы остался в живых?

— Да, Владимир Ильич, он живой и совершенно не пострадал.

— И это всего лишь через неделю после нападения на мою машину! Плохо работаем, товарищи! — в сердцах воскликнул Ленин. — Плохо! Я не самого лучшего мнения о жандармах, но хочу вам сказать, что они умели работать и вряд ли позволили бы допустить что-нибудь подобное. Сегодня же я отправлю товарищу Петерсу предписание, пусть с ним ознакомится каждый сотрудник органов. И особое внимание, Феликс Эдмундович, уделите нашим политическим противникам. Сейчас враг поднимает голову, устраивает всякого рода провокации. Мы должны ответить ему немедленно! Это до девятьсот пятого года мы с эсерами и меньшевиками были по одну сторону баррикад. А сейчас другое время. Власть не терпит нескольких хозяев, и мы обязаны раздавить их. Если мы не воспользуемся шансом, предоставленным нам историей, то мы погибнем!.. Нам досталось очень трудное время: с одной стороны — бандиты, с другой — прочие контрреволюционеры. И поэтому мы должны предпринять самые решительные меры!

— Понимаю, Владимир Ильич.

— У эсеров и меньшевиков, наших бывших политических союзников, колоссальный опыт подполья. Я уверен, что они не успокоились и создают центры по свержению власти, а поэтому мы всюду должны внедрять своих людей, чтобы подобные акции не стали для нас неожиданностью!

— Владимир Ильич, такие центры уже оформились в Париже, в Праге… В настоящее время мы разрабатываем уникальную операцию по внедрению наших людей в них. Мы планируем доставить в Москву руководителей этих центров и предать их революционному суду.

— Очень хорошее решение, Феликс Эдмундович, — поддержал Ленин. — И постарайтесь не миндальничать со всякой контрой!

* * *

— Я жрать просто хочу! — выкрикнул Овчина. — Вкусно и много. Хочу завалиться в какой-нибудь дорогой кабак и съесть все, что у них в меню!

— Ты слышал, что сказал Кирьян? — спросил его Савва Тимошин.

— Ну?

— Не высовываться. Надо переждать хотя бы недельки две, а потом, когда о нас начнут понемногу забывать, тогда можно потихоньку распоряжаться своей долей.

— А до этого сухари, что ли, жевать? Сам-то он небось каждый день по кабакам шляется со своей кралей. И непонятно только, где он ее подобрал. А нам велит в этой норе торчать.

Нельзя было сказать, что Овчина полностью не прав. Вот даже хотя бы взять их нынешнее положение. Запер невесть где, в какой-то дыре, и требует, чтобы они и носа не показывали. А ведь одного только камушка из тех, что находились сейчас у них, достаточно, чтобы скупить не только все меню самого дорогого ресторана, но и получить вдовесок всех официанток. А вместо этого приходится перебиваться жидким чайком с сухарями.

Хотя ведь была договоренность, что еду им будут приносить из ресторана, расположенного на соседней улице.

Первые два дня действительно так оно и было: до самого пуза ели антрекоты и шницеля. А уже на третий день Гаврила не объявился. Не исключено, что его, Кирьяна и Копыто замели в одну из облав, что прокатывались в последнее время по городу. Овчина, набравшись храбрости, пошел в соседний магазин, где и отоварился чаем, сухарями и хлебом.

К тому же обидно было торчать в крохотной комнатенке, кишащей клопами. Савва Назарович давно успел отвыкнуть от подобного существования и с тоской вспоминал о том, что после каждого удачного взлома уезжал в Варшаву или в Прагу, где снимал фешенебельные номера в дорогой гостинице и крепкими винами да умелыми ласками местных жриц любви подлечивал расшалившиеся нервишки.