class="p1">Взглянув на палатку, она как будто впервые замечает её.

— Это что? — она улыбается, затем приседает и приподнимает клапан на входе. — Ты повесил гирлянду.

— Тебе не нравится темнота.

Она снова встаёт, подходит ближе и обвивает меня руками. Её голова покоится на моей груди.

— Аксель, — она вздыхает и оставляет медленный поцелуй поверх моего гулко стучащего сердца. — Что же мне с тобой делать?

Глава 25. Руни

Плейлист: Maggie Rogers, Del Water Gap — New Song

Я смотрю на палатку, искрящую мигающей гирляндой. Успокаивающая, уютная обстановка, которую Аксель организовал, чтобы гроза ощущалась менее грозной, а темнота — не такой тёмной, и моё сердце разрывается, будто калейдоскоп бабочек разлетается в разные стороны.

И тогда я понимаю, что все мои оправдания, которые я твердила себе, говоря, что это всего лишь увлечение с несколькими преодолимыми чувствами к этому крепкому орешку, наконец-то расколовшемуся только для меня — всего лишь ложь.

Я люблю его. Я уже давно влюблялась. Момент за моментом, как плашки домино, падающие друг за другом, набирающие скорость и красоту по мере контакта друг с другом. После того, как последняя плашка упала с финальным неизбежным щелчком и открыла картину в целом.

Любовь.

О, это в моём репертуаре. Влюбиться в парня, который планирует вытрахать из нас похоть и отправить меня восвояси. Моё сердце парит и разбивается, и пусть это больно, я никогда не чувствовала себя настолько в безопасности. Потому что именно так всё ощущается — не страстно (хотя были такие моменты) и не романтично, чего мы очень усиленно избегали. А безопасно.

Как иронично, что брак без любви в конце концов стал безопасным местом для выстраивания любви.

Я крепко обнимаю Акселя, и моё ухо прижимается к его сердцу. Оно бешено стучит. Почему?

Его руки обхватывают меня. Медленно, осторожно, будто он беспокоится, что я могу превратиться в нечто иное, пока он обнимает меня. Я стою неподвижно, обнимая его, как он мне показывал — крепко, сцепив руки на его пояснице. Я надеюсь, что это не я заставляю его сердце так колотиться. Ну, или если это я, то не в плохом смысле.

Чувствует ли он то же, что и я? Его сердце парит, разрывается и падает на землю? Я не узнаю, так? Если не скажу ему. Если он не скажет мне.

Я хочу быть храброй. Я хочу спросить, признаться и обнажить своё сердце.

Но сейчас темно, идёт гроза, и мне ужасно страшно быть одной. Хотя я хочу знать, хотя я пребывала бы в эйфории, если бы спросила и узнала, что его сердце принадлежит мне так же, как моё принадлежит ему. Но я лучше получу сегодня какую-то часть его и не буду рисковать потерять его полностью.

Завтра я буду храброй. А сегодня мне нужно быть в безопасности.

— Аксель, — шепчу я в его толстовку. Она поношенная и мягкая, пахнет им. Я делаю глубокий вдох и выдыхаю. — Спасибо за палатку с гирляндой.

— Тебе она нравится? — спрашивает он.

Я киваю, сжимая его совсем чуточку крепче.

— Я уже люблю её.

«Я люблю тебя».

Проглотив комок в горле, я отстраняюсь достаточно, чтобы полюбоваться им: тот упрямый локон шоколадных волос, спадающий на висок, отсветы пламени в насыщенно-зелёных глазах. Искусная очаровательность его скул и подбородка, мягкость его губ.

Он тоже смотрит на меня, смотрит в такой манере, в которой, кажется, не смотрел раньше. С открытостью, с неприкрытым любопытством, пока его взгляд бродит по моему лицу. Он отводит мои волосы за плечи, затем мягко обхватывает ладонями моё лицо.

Снаружи снова грохочет гром, комнату озаряет вспышка молнии. Я крепче цепляюсь за Акселя.

— Извини, что я такая дёрганая. Я не должна до сих пор бояться грозы, но я просто… боюсь.

Он прижимает меня к себе, одной рукой ритмично поглаживая по волосам, и говорит:

— Одна из первых вещей, которые мы узнали от папы, когда начали ходить в походы и ночевать в палатках — это то, что важно иметь здоровый страх перед природой, знать наше место в общей иерархии вещей. Потому что тогда мы можем принимать мудрые решения. Страх может научить нас. Но он также может нам врать, — он прислоняется щекой к моей голове. — Попробуешь кое-что?

Я киваю.

— Закрой глаза.

Я напрягаюсь.

— Но…

— Я знаю, от этого становится темно. Но просто попробуй.

Медленно выдохнув, я закрываю глаза. Мир ощущается вдвое более незнакомым и куда более дезориентирующим. Но я крепко держусь за Акселя и держу глаза закрытыми.

— Закрыла.

— А теперь… слушай.

— Что?

Его ладони размеренно скользят по моим волосам. Его сердце стучит у моего уха.

— То, что вокруг тебя. Чувствуй то, что не можешь видеть. Позволь этому сориентировать тебя.

Я пытаюсь сделать ещё один медленный вдох, чтобы успокоиться, и слушаю. Потрескивание огня, тихое дыхание Гарри у наших ног. Позвякивание шарика Скугги, пока она гоняет его по студии. Я слышу стук дождя по окнам, лёгкое поскрипывание высоких деревьев, покачивающихся на ветру. Очередной раскат грома сотрясает землю, но в этот раз он меня не пугает. Он просто… есть. Он присутствует здесь так же, как огонь, животные и обнимающий меня Аксель. Я слышу его грохот так же, как слышу своё сердце. Я слышу грозу, как слышу своё дыхание, как слышу дыхание Акселя.

— Это как одна из твоих картин, — шепчу я. — Большая, сложная, абстрактная и… я просто чувствую это.

А потом я чувствую, как он улыбается, не отрываясь от моей макушки, и его руки чуть крепче сжимают меня.

— Именно так.

Я медленно открываю глаза, моргая, пока они после темноты привыкают к слабому свечению огня и гирлянды. Аксель смотрит на меня с новым светом в глазах, изучая моё лицо.

— Как ты себя чувствуешь?

Я улыбаюсь.

— В безопасности.

Он опускает голову и один раз целует меня — мягко, как легчайший дождь, шёпотом пробегающий по коже. Затем отстраняется.

— Хочешь снова смор? С тем безглютеновым печеньем с шоколадной крошкой?

Моя улыбка становится абсурдно широкой.

— Да! Ты гений, ты это знаешь, верно? Безглютеновое печенье с шоколадной крошкой — это гениальная замена безглютеновым крекерам.

Повернувшись к кухне, он говорит:

— Я даже не знал, что бывает безглютеновый крекер.

— Ты ничего не потерял. Они такие жёсткие.

Когда Аксель заходит на кухню, я замечаю, что он дёргается, будто его ужалили, затем разминает плечи.

— Всё хорошо? — спрашиваю я.

— Нормально, — говорит он. — Моя поясница немного напряжена.

— Ну, учитывая, что ты по двенадцать часов работаешь на