— Презираешь меня, — тихо произнёс самрат, провожая сардари недобрым взглядом.

— Я камергер, — ответил Корвен. — Моя работа — делать так, чтобы все господа были довольны, а остальное меня не касается.

Колючий взгляд Тонгейра остановился на лице Хранителя ключей.

— Это действительно тебя не касается. Позови слуг — пусть нальют мне вина.

Площадь Агерат знала такое скопление людей только в те времена, когда женились или умирали короли. Буквально всюду, куда ни глянь, мелькали люди, жаждущие пробиться сквозь толпу ближе к центру, чтобы лучше рассмотреть жениха и невесту. Даже яблоку негде было упасть от площади до реки: люди сидели даже на деревьях и крышах, кто-то забрался на стены арены, и все тянули шеи, галдели и ждали. То тут, то там уже сновали продавцы жареной курятины, выпечки и репы. Отдельно, немного в стороне, в бурых одеждах с нашивкой в виде бычьей морды стояли будущие участники тавромахии. Почти вплотную к ним с жалким видом жался Инто. Вчерашняя картина его публичного унижения надолго запечатлелась в памяти турдебальдов. Конюх умолял Вальдариха дать ему шанс принять участие в обряде, падал в ноги и пытался отдать ему все свои сбережения, но оскорблённый взяткой распорядитель обрушился на мальчишку с бранью и вытолкал взашей.

Сегодня боги будто сжалились над Паденброгом и приказали солнцу не сжигать землю, как накануне. Со стороны гор приятно тянуло прохладой, откуда-то, щебеча серебряными колокольчиками, летели жемчужные скворцы, и их заливистые трели люди посчитали добрым знаком.

В полукруге, натёртые благоуханными маслами, упирались в небеса статуи богов. Перед камнем для жертвоприношений, который Корвен распорядился накрыть золотой тканью, выстроили новый алтарь и украсили свежими цветами. Рядом с ним стояли отец Ноэ и архонт. Слуга старых богов был одет в скромную будничную белую тунику с чёрным поясом, потому как был чужим на церемонии, зато отец Ноэ по личной просьбе королевы надел расшитую золотом праздничную рясу. Слуги чужих друг другу богов о чём-то говорили.

Альфред скромно сидел на табурете у подножия статуи Берканы и, потирая грубый рубец на щеке, пытался услышать их разговор — впрочем, без особого успеха. Оставив попытки подслушать, послушник снова уткнулся в маленькую книжку в обложке из чёрной кожи, которую неделю назад ему дал духовник королевы. В ней говорилось о жизни святых и о том, как они получили душу, посвятив свои жизни четырём добродетелям. Чем больше Альфред читал, тем больше ему хотелось тоже повторить их подвиги во имя Бога, и тем больше его одолевали сомнения, что он этого достоин. Сейчас он в третий раз пытался прочитать одну и ту же строчку, но перед его глазами стояла картина мёртвого Негерда. Две недели назад он похоронил там четверых.

Кирасиры не хотели, чтобы послушник увязался за ними, когда король приказал им разобрать пепелище, но Ноэ уговорил их взять мальчишку, ведь похоронить отца — это всё, что ему было нужно. Альфред хотел взять с собой и Данку, но та лишь снова заплакала, а Влахос обругал его и вышвырнул из комнаты, как нагадившего щенка. От Данки он узнал, что она с родителями жила в крайнем доме у Чистого ручья, рядом с альмионом, а такой дом в Негерде оказался всего один. Данка жила с родителями и крошкой-сестрой очень скромно, намного скромнее, чем многие в городе. Теперь от её дома остались только серые балки и обгоревшие книги, по всей видимости, привезённые из Кантамбрии. Альвгред похоронил её родных вместе с отцом у капища, где теперь их ничто никогда не потревожит, и навсегда унёс в сердце рану, которую оставил Ложный король.

С Данкой они виделись редко, она всё время где-то пропадала: то на кухне, то у прачек, а то и вовсе с личным охранником короля — и Альфред не уставал трясти перед её носом «Четырёхлистником» и стращать нерадивую страшными последствиями связи с мужчинами до свадьбы, и даже спорил об этом с отцом Ноэ, в котором видел своего наставника. Впрочем, в этом вопросе священник, к удивлению послушника, превратился в настойчивого оппонента, который призывал мальчишку не мешать девушке быть счастливой.

— Но… — попытался было возразить Альфред, подняв «Четырёхлистник», как щит, — в Писании говорится…

— Я знаю, что говорится в Писании, — спокойно ответил Ноэ. — «Всякий, кто разделит ложе до священных уз брака пусть с избранником своим или посторонним, претерпит проклятие от Единого Бога и гонения великие, и не обретёт душу по смертии, покуда не будет наказан». Я знаю.

— Данка нарушает заветы! И будет наказана.

— Кем? Тобой?

— Богом. Богом она будет наказана.

— За что? — Широкие седые брови проповедника сомкнулись на переносице. — За то, что она впервые со времени гибели своей семьи улыбается? Ты думаешь, Единого Бога это оскорбляет?

— У нас в Негерде муж наказал жену. — Альфред почти задохнулся от возмущения. — На второй день после свадьбы он выволок её на площадь перед монастырём и привязал к столбу. Кричал, тряс простыней, а простыня-то чистая. После брачной ночи-то, каково? Он-то думал, на невинной женится, а у неё уже были мужчины. Он позвал нашего аббата, и пока тот читал над той женой «Четырёхлистник» о её грехе, муж сёк её розгами. Ровно сто сорок ударов, как сказал аббат, — послушник снова потряс в воздухе книгой, — а потом ножом состриг ей волосы по самую кожу и вырезал на лбу птицу, как у миртовых птичек. Когда она три дня без еды и воды просидела у столба, аббат забрал её и на сорок дней запер в старом монастырском крыле, а я все сорок дней кормил её лепёшками и водой. Когда она ушла, аббат сказал, что теперь Бог простил её грех, и она сможет получить душу. Я не хочу, чтобы с Данкой сделали то же самое.

— И ты считаешь, что твой аббат был прав, подвергнув ту женщину истязаниям и унижению?

— Он сказал, что так хочет Бог.

— И ты в этом уверен?

— Он сказал.

— Но ты уверен, что он прав?

— «Четырехлистник» говорит, что прелюбодеяние должно быть наказано.

— Побоями, унижением и голодом?

— Так сказал аббат.

— А что бы сделал ты? — спросил Ноэ. — «Четырёхлистник» не говорит, как именно должно быть наказано прелюбодеяние. Что бы сделал ты?

Альфред не знал, что на это ответить.

Тем временем Осе и Суаве, а также самые важные гости уже заняли почётные места на выстроенной рядом с площадью трибуне. Рядом с королём, по-хозяйски раскинувшись в кресле, сидел Тонгейр, крепко, до хруста держа руку Меганиры. Сразу за супругой самрата находился Согейр, который пытался с ней заговорить, но она молчала. Тонгейр махнул рукой, и только тогда она обменялась с племянником мужа парой приветливых фраз. Легат находил подобное отношение к женщине дикостью и не представлял себя запрещающим Ниле с кем-то говорить. Даже заикнись он об этом, его любимая жена вмиг огрела бы его подсвечником. Меганира говорила очень тихо и неуверенно касалась рукой шеи. Она почти не смотрела на него, скромно опустив глаза, но, когда подняла их, Согейр внезапно застыл, как олень, застигнутый охотником. Глаза Меганиры сверкали, как два огромных сапфира, в глубине которых бушевало штормовое море. Отец говорил Согейру, что у всех дочерей трона Касарии были такие. Её взгляд был сокрушительным, как удар ножом в горло. Он никогда в жизни не видел таких страшных глаз, и непонятный испуг холодным дуновением скользнул по его спине. Женщина пару мгновений пристально смотрела легату в лицо и снова отвела взгляд, смущённо улыбнувшись. Рядом с Согейром сидела Нила. Она сразу почувствовала, как похолодела рука мужа.