стене будет ползти радио, а то даже телевизор. И из них день и ночь будет капать, струиться, бить фонтаном вот такое же и даже хуже. Никита хотел зажать уши руками, но тут узнал голос.

Он, конечно, не поверил этому узнаванию. Попробовал его отогнать, отбросить. Потом всё же прислушался. Снова не поверив.

Баха говорил. Он воскрес из мёртвых, чтобы вещать из телевизора. И чтобы о нём вещали. Говорили — «провокатор спецслужб», «наживка».

— Хрена… — сообщил неизвестно кому — самому себе, невидимому божеству, Никите — синий сторож. — Вот они замутили!

— Провокатор! — повторил телефон.

Это было слишком длинное слово для весёлого фотографа в бороде и бейсболке.

Никита должен был почувствовать ярость. Или сжаться от ужаса. Или всё равно не поверить. Крикнуть: «враньё!». Но вместо всего этого он снова подумал о Лене. Что, если она единоутробная сестра Бахи? Только не на «Комитет», а на Ружинского. Или всё-таки тоже на «Комитет»?

«Если они хотят, чтобы был „Комитет“, у них будет „Комитет“»? Так она говорила. И вот — уже совсем настоящий — со стрельбищем, деаноном, конституцией. А Ваня и Ислам знают, или это «Комитет» и на них? Или они сами Бахи?

Заглянул первый синий.

— Пошли, — сказал, — в другом зале будет.

Никита послушно пошёл, продолжая перекатывать в голове тяжёлую воду мыслей.

В коридоре тоже не горела часть ламп, мало что можно было различить. Передний сторож куда-то канул, задний не вышел из зала.

Никита поозирался и стал ждать, когда за ним придут.

Из дальней двери показался какой-то мужик. Как и все здесь — форменный. Вышел, погремел ключами, понасвистывал. Пошёл вразвалочку по коридору встречным курсом. Никита с некоторым удивлением определил на нём полковничьи погоны.

Подойдя почти вплотную — Никите даже захотелось сделать шаг назад, — полковник подмигнул и негромко сообщил:

— Тебе привет от хозяйки. Дуй в посёлок Удачный, там есть для тебя дело.

Он указал пальцем на одну из дверей и пошёл дальше по коридору, снова насвистывая. Никита переместился к двери. Постоял, глядя вслед странному полковнику, пока тот не растворился на дальней лестнице. Распахнул дверь, ожидая чего угодно — от выстрела в лицо до портала в ад, — но нашёл только пустой кабинет. В нём бы совсем не было ничего примечательного, если бы не открытое настежь окно.

Эта ночь была нарезана пластами. Кусок гуталиновой тьмы наползал сверху на серую хмарь с недопереваренными фонарями по улице Горького, а со стороны Мира на них шли медленные волны тёмного эфира, наполненного стрекотом, топотом ног, разговорным гулом. Как будто там, в этой отдельной части ночи, была ещё разрешена жизнь.

Собственно, никакая это была и не ночь, всего каких-то семь вечера. Просто в это время года то, что после 16 — уже никак не отделимо от полуночи. А если ещё на улицах нет людей, то отличить одно от другого…

А почему, кстати, на улицах не нашлось людей? Ведь семь вечера — самый момент идти, а даже лучше ехать с работы, по магазинам, в парк?

Но не сегодня.

Сегодня все три центрально-параллельных улицы перерезаны. Отсечены. Чёрные люди, водолазы тьмы, ныряют из одного пласта ночи в другой, тащат своё глубоководное, рассекая Ленина, Маркса и Мира защёлкнутыми в металлическую цепочку рамками. Строят кривые решётчатые стены.

Рамки позвякивали и нет-нет да и оголяли себя в свете фар какой-нибудь заблудившейся, потерявшей страх машины. А вот чёрные люди подле них всё равно оставались неразличимыми. Если о них не знать наверняка, то шлемы-щиты можно легко не разглядеть под упавшим на город беззвёздным грязным небом. Город не знает своих космонавтов.

И только здание РЖД горело в протухшей тьме неприличной ёлочной игрушкой. Заманивало, подманивало, отвлекало от чёрных человеко-цепей, натянувшихся по соседству — вокруг тёмной сталинки краевой администрации.

Их, космонавтов, было так много, как будто они вышли встречать армию вторжения или отражать гонконгские беспорядки.

Но армии не было. Её не было на севере, и не было на юге. Никто не пробовал на прочность чёрные скафандры чёрных гвардейцев со стороны Обороны. Не пытался прорваться из парка.

Вместо террористических групп, о которых космонавтов предупредило начальство, в прожекторы похабного света РЖД понемногу проходили усталые хмурые люди. Такие, каких только и можно встретить в ноябрьской тьме Красноярска вечероночью.

Мужчины, меньше — женщины, и совсем никаких детей. Не сегодня.

По карманам рассованы копии паспортов, пауэрбанки для зарядки телефонов, салфетки, пластыри, у кого-то в рюкзаке вода.

Так выглядят и экипируются те, кто имеет в виду, что дальнейший маршрут может сложиться не в их пользу.

Вот со стороны Органного зала — наверное, шли от набережной — выходят ещё человек пять и начинают переправляться через пешеходный переход. Это по привычке и с оглядкой на полицейских, так-то можно идти по дороге хоть вдоль, хоть поперёк — машины же оббегают перегороженный центр стороной. Вот эти пятеро подтянулись к остальным вставшим напротив рамок и стали куда менее суетливы. Что теперь — им понятнее.

— Массовая акция не санкционирована, — кричит из темноты хриплый мегафон, — освободите пространство!

Если бы это и впрямь была массовая акция, то на этом месте из толпы юных протестующих послышался бы смех.

— Освободить пространство? А время тебе не освободить? — крикнул бы какой-нибудь студент «технолаги» в выёбистых кроссовках с Бэтменом. И вокруг бы одобрительно заухали.

Но не сегодня.

И юных протестующих не так много. И кроссовки в темноте не видно. И шутить пока никто не торопится. Да и толпа… можно ли назвать эти несколько десятков человек толпой?

Они просто подходят и встают. Иногда негромко переговариваясь, но и только. Никто ничего не выкрикивает. Не обсуждает. Не пробует вразумлять космонавтов, как это раньше было принято.

Это будет славная охота, хотя для многих она станет последней.

Ну, может, не последней. Однако тут как пойдёт, думает Никита. Он тоже здесь. Ему хочется сказать: со всеми.

Серёгин стоит со стороны Мира. Вокруг — человек, может, пятьдесят. Впереди — чёрный муравейник космонавтов. Сколько их там? Может, только чуть меньше. Впрочем, это как раз не особенно важно.

Слева паренёк, от которого в дефицитных обрезках света видно только кудрявые волосы. Без шапки, стало быть. Это он зря. Холодно.

— Тебя как зовут? — спрашивает Серёгин.

— Артём, — откликается тот.

— Думаешь, заря новой жизни восторжествует? — спрашивает Серёгин.

Артём едва слышно хмыкает.

— Думаю, нам пиздец.

— Ещё посмотрим.

— Ага, посмотрим.

* * *

Со второго этажа Серого Дома, открыв настежь створки и пододвинув стул к самой улице, на перемигивание малых