Как я расскажу все это дома своим друзьям, когда они спросят, где мы были и что делали на каникулах? Это невозможно себе даже представить, а потому оно так и пребудет в области невозможного. Два этих мира существовали абсолютно отдельно, между ними пролегала глухая стена, как в моем сознании, так и в реальной действительности.

За две недели в гостях чужое стало своим и привычным, а дома, когда мы вернулись после целого дня непрерывной езды, все свое и прежде привычное стало чуждым, погрузившись в воды забвения, и когда мы, съехав с моста, ведущего на Трумёйю, свернули на дорогу, поднимающуюся к нашему дому, и перед нами среди засохшей и побуревшей лужайки возникли его коричневые стены и красные оконные рамы, из которых на нас грустно глядели темные стекла, дом показался мне одновременно знакомым и незнакомым, ибо, хотя глазу тут все было давно привычно, что-то в увиденном противилось такому восприятию, примерно так же, как это бывает с новыми кроссовками, которые, сверкая ненадеванной новизной, отказываются сливаться с новым своим окружением, подчеркнуто настаивая на собственной обособленности, пока через неделю-другую она не сотрется с них без следа и они превратятся в обыкновенную пару обуви, такой же, как вся остальная. Легкий оттенок новизны, которым окрасилось восприятие родного поселка, когда мы по нему проезжали, как бы смешался с ним и не уходил еще довольно долго.

Папа остановил машину и выключил мотор. Свернувшись на коленях у мамы, спал белый котенок. Все утро он пищал и мяукал у себя в переноске, а когда его наконец выпустили, непрестанно бегал по заднему сиденью, забирался на полочку перед задним окном, пока мама не взяла его на колени; тогда он успокоился и заснул. Глазки у него были все красные, а под пушистой шерсткой это был крошечный, щупленький комочек. В особенности меня поразила этим его головка, когда я ее погладил и ощутил пальцами, какой крохотный у него череп. И шейка, совсем тонюсенькая.

— Где Беляночка будет жить? — спросил я.

— Ну и имечко! — сказал папа, открыл дверцу и вышел из машины.

— В подвале, — сказала мама и, взяв одной рукой котенка, другою открыла дверцу.

Папа выдвинул переднее сиденье, я вылез и встал непослушными ногами на землю. Ингве вылез с другой стороны, и мы оба вслед за папой пошли к дому. Он отпер дверь и отправился вниз в прачечную, открыл в ней окошко и, высунув в него шланг, привинтил другой конец к крану. Взяв разбрызгиватель, он вышел из дома, а мы с Ингве пошли вместе с мамой в чулан и там уложили все еще спящего котенка в корзинку на коврик, поставили рядом мисочку с водой и тарелку с кусочком колбасы из холодильника, а потом еще пластиковый лоток с песком.

— Теперь закроем все двери, кроме этой, — сказала мама. — Чтобы он никуда не делся, когда проснется.

На лужайке заработал разбрызгиватель, разбрасывая вокруг тонкие струйки воды; папа принялся заносить в дом багаж, а мы с Ингве и с мамой сели на кухне ужинать. Было воскресенье, магазины в поселке не работали, поэтому мама захватила с собой из Сёрбёвога хлеб, масло и продукты для бутербродов. Мы запивали еду чаем, я — с молоком и с тремя ложками сахара.

Вдруг внизу в прихожей запищал котенок. Мы все трое встали и пошли на звук. Он стоял на площадке перед лестницей. Увидев нас, он снова убежал в подвал. Мы пошли за ним. Мама стала звать котенка. Он вдруг выскочил и, бросившись нам под ноги, взбежал по лестнице в гостиную и там спрятался. Несколько минут мы искали его и звали, пока Ингве наконец не обнаружил его. Он забился в узкую щель между шкафом и стеной, откуда его невозможно было достать, разве только если отодвинуть шкаф.

Мама пошла вниз, принесла оттуда мисочки с водой и едой, поставила их около шкафа и сказала, что котенок сам выйдет, когда захочет. Когда я пришел туда на следующее утро, котенок все еще сидел за шкафом. Он выполз только к вечеру, немножко поел и снова спрятался. Три дня он так и просидел в этом углу. Но зато когда вылез, то уже больше не прятался. Котенок был сначала немного пуглив, но все больше и больше к нам привыкал, а через неделю уже носился по дому, играл, вскакивал к нам на колени и мурлыкал, когда его гладят. Каждый вечер он подбегал к телевизору и ловил лапкой то, что там двигалось. Особенно ему нравился футбол. Не обращая внимания на футболистов, он внимательно следил только за летающим туда и сюда мячом. Иногда заходил за телевизор посмотреть, не туда ли улетел мяч.

Когда начались занятия в школе, котенок стал кашлять. Это казалось забавно: в подвале как будто кашлял человек. Незаметно и понемногу утра становились все холоднее, а однажды лужи на дороге покрылись тонкой корочкой льда; спустя несколько часов она растаяла, но все же близилась осень. Листья на деревьях у нас на склоне порыжели, при порывах ветра отрывались от ветки и кружась падали на землю. Мама заболела и лежала в постели, когда я уходил в школу и когда возвращался после уроков домой. Когда я заходил к ней с разговорами, она едва приподнимала голову от подушки. Тогда же заболела и Беляночка, она почти все время лежала, не вылезая из корзинки, и кашляла. На уроках я часто думал, как она там сейчас, и, возвращаясь домой, первым долгом заглядывал к ней в чулан. Только бы она поскорей выздоровела! Но случилось наоборот, она совсем разболелась, и однажды, когда я пришел из школы и забежал к ней в каморку, застал ее не в корзинке, а в другом углу. Она лежала на бетонном полу и вся дергалась и задыхалась. Я прикоснулся к ней ладонью, но она все продолжала дергаться.

— Мама! Мама! — закричал я. — Она умирает! Она сейчас умрет!

Я взбежал по лестнице и ворвался к ней в комнату. Она обернулась ко мне с сонной улыбкой.

— Надо позвонить ветеринару! — крикнул я ей. — Прямо сейчас! Не откладывая!

Мама осторожно привстала с подушки.

— Что там случилось? — спросила она.

— Беляночка умирает! Она там вся дергается. Ей так плохо. Позвони и позови ветеринара! Немедленно!

— Но я не могу, Карл Уве, — сказала мама. — Ей, наверное, уже ничем не помочь. А я болею…

— Позвони сейчас же! — кричал я. — Мама! Мама, она же умирает! Как ты не понимаешь!

— Пойми же, я не могу. Мне очень жаль, но это невозможно.

— Но Беляночка же умрет!

Она слабо покачала головой.

— Ну, мама же!

Она вздохнула:

— Она, наверное, уже была больная, когда мы ее взяли. К тому же она еще и альбинос. Альбиносы часто бывают слабенькие. Тут ничего не поделаешь. Мы не можем ничего сделать.

Я смотрел на нее полными слез глазами. Затем хлопнул дверью и побежал в подвал. Котенок лежал на боку, царапал когтями пол и задыхался. По его тельцу пробегала судорога. Я нагнулся и погладил его. Затем выскочил из дома, сбежал по склону в лес до самого озера. Оттуда вверх по противоположному склону. Я плакал не переставая. Когда впереди показался наш дом, я кинулся к нему со всех ног. Надо еще раз попробовать уговорить ее. Она же не ветеринар, откуда ей знать, можем мы или не можем! Открыв дверь, я остановился на пороге. В доме было совсем тихо. Я осторожно подкрался к чулану. Котенок снова лежал в корзинке. Лежал совсем неподвижно, откинув головку.