Виднеющийся вдали замерзший залив, ледяная корка на нем покрыта дециметровым слоем воды. Мерцающие огоньки над лесом, окна поселка. Все звуки словно усилены темнотой; стоит кому-нибудь пошевелиться, переминаясь с ноги на ногу, чтобы мини-лыжи стукнули одна о другую или скрипнули по рыхлому снегу. Вот показался въехавший на узкую грунтовую дорогу автомобиль, это «жук» кого-то, кто живет по соседству, лучи автомобильных фар пробежали по земле, на секунду озарив призрачным светом все вокруг, и снова сомкнулась тьма.

Детство слагалось из плотного потока таких моментов. Некоторые возносили меня на головокружительную высоту, как тот вечер, когда я возвращался со свидания с Туне, частью бегом, частью скользя по ледяному склону, только что, судя по его блестящей поверхности, очищенному от сугробов, и, добежав до темного участка между дорогами перед нашим домом, упал навзничь и лег на снег, устремив взгляд в густую, дышавшую сыростью непроглядную тьму над головой и чувствуя себя совершенно счастливым.

Другие заставали меня врасплох, словно внезапно разверзшийся под ногами провал, как в тот раз, когда мама сообщила, что уезжает в будущем году учиться на курсах. Она сказала это за ужином.

— Это в Осло, — сказала она. — Всего на один год. Я буду приезжать домой каждую пятницу и оставаться здесь на все выходные. А в понедельник буду уезжать в Осло. Получается — три дня тут и четыре там.

— А как же мы? Останемся тут с папой? — спросил Ингве.

— Да. Все будет хорошо. Зато вы побольше пообщаетесь.

— Зачем тебе учиться? — спросил я. — Ты же уже взрослая!

— Это называется курсы повышения квалификации, — объяснила она. — Я расширю свои знания по специальности. Представляете себе, как это здорово!

— Не хочу, чтобы ты уезжала, — сказал я.

— Это же всего на один годик, — сказала она. — И три дня в неделю я буду у вас. И все каникулы. У меня будут долгие каникулы.

— Все равно не хочу, — сказал я.

— Я понимаю, — сказала мама. — Но вот увидишь, все будет хорошо. Папа будет рад побыть с вами. А потом, наоборот, он пойдет на курсы повышения квалификации, а я буду дома.

Я допил последний глоток чая, сжав губы, чтобы жидкость цедилась тонкой струйкой и в рот не попадали махры черных, размокших чаинок, которые плавали на дне чашки.

Привстав со стула, я двумя руками поднял тяжелый чайник, налил еще чаю и снова сел. Чай был почти черный, так долго он настаивался. Я хорошенько разбавил его молоком и положил сахару три ложки с горкой.

— Сахар с чаем, — откомментировал Ингве.

— Да? — переспросил я.

И тут с лестницы послышались папины шаги.

Надо же мне было налить полную чашку! Теперь придется сидеть за столом, пока всю не выпью. У Ингве не было причин оставаться за столом, он встал и смылся.

С мрачным видом папа прошел мимо. Включив телевизор, он устроился в гостиной.

— А ты не хочешь поужинать? — спросила мама.

— Нет, — сказал он.

Я подлил в чай еще молока, чтобы его остудить, и выпил все в три глотка.

— Спасибо, — сказал я и встал.

— На здоровье, — отозвалась мама.

Новость меня ошеломила, но я удалился в свою комнату не слишком встревоженный: был еще только апрель, а мамины курсы начнутся не раньше августа. Впереди еще четыре месяца, а в детстве четыре месяца — это целая вечность. Мамины курсы повышения квалификации относились к туманному будущему, примерно так же, как школа средней ступени, или конфирмация, или восемнадцатилетие. То есть каждый отдельный миг мчался с бешеной скоростью, а дни, которые его вмещали, тянулись медленно и двигались еле-еле. Даже когда прошел день окончания учебного года и мы перестали быть третьеклассниками, я уже и не вспоминал, что она скоро уедет. Ведь между нынешним днем и ее отъездом впереди были еще долгие летние каникулы, не так ли? И лишь когда она в родительской спальне принялась разбирать свои платья, а на полу разинул пасть чемодан, до меня наконец дошло. Но кроме этого происходило столько всего другого: завтра опять начиналась школа, в которой мы, четвероклассники, уже бесспорно будем самыми старшими. У нас будет новое классное помещение и, что куда важнее, новый представитель класса в учкоме. У меня в комнате стоял новый ранец, в шкафу висела новая одежда. При мысли обо всем этом у меня радостно екало сердце, и хотя, глядя на то, как она собирается, я огорчался, но не больше, чем когда она просто уходила на работу.

Она прервала свое занятие и обернулась ко мне.

— Уже в воскресенье я снова приеду, — сказала она. — Каких-то четыре денька.

— Я знаю, — сказал я. — Ты ничего не забыла?

— Ох, знаешь, боюсь, что-нибудь да оставила, — сказала она. — Ты не поможешь мне закрыть чемодан? Придави его коленкой, а то мне не застегнуть замок.

Я кивнул и сделал, как она просила.

С лестницы подошел папа.

— Ну как? Собралась? — спросил он, кивая на чемодан. — Я его отнесу.

Мама поцеловала меня и вслед за папой стала спускаться по лестнице.

Я глядел на них из окна ванной комнаты.

Она села в свой «жук», и все было как обычно, когда она уезжала на работу ко второй смене: все, кроме чемодана в багажнике. Я помахал ей, она помахала мне, завела мотор, въехала вверх, переключила передачу, и машина, как жучок, поползла под гору и скрылась из вида.

Что будет теперь?

Как сложатся дальнейшие дни?

Ведь это мама связывала их воедино, она была центром, вокруг которого строилась наша с братом жизнь, мы это знали, это знал папа, но она могла и не знать. Разве иначе она могла бы вот так взять и уехать?

Постукивание ножей и вилок о тарелки, двигающиеся туда-сюда локти, неподвижные головы, спины выпрямлены. Никаких разговоров. Это мы трое — папа с двумя сыновьями — сидим обедаем. Вокруг, куда ни глянь, семидесятые.

Молчание нарастает. Мы чувствуем это все трое. Молчание не та штука, которая рассеивается сама по себе, эта штука может тянуться всю жизнь. Среди него можно, конечно, вставить слово, можно даже перемолвиться о пустяках, но молчания это не прекращает.

Папа положил косточку на тарелку с картофельными очистками и взял вторую отбивную. Нам с Ингве полагалось по одной.

Ингве кончил есть.

— Спасибо, — сказал он.

— А десерт? — напомнил папа.

— Что-то не хочется, — сказал Ингве. — Но все равно спасибо.

— Почему это вдруг не хочется? — спросил папа. — У нас ананас с кремом. Ты это любишь.

— Опять прыщи высыплют, — сказал Ингве.

— Тогда ладно, — сказал папа. — Можешь выйти из-за стола.

Он смотрел на меня так, будто Ингве вообще не было.