Мазовию, либо в Литву. Вдалеке от Боны, от любовницы, какую он здесь имеет, он лучше узнает Елизавету и привяжется к ней. Старого короля не раздражайте и не объявляйте преждевременно войны.

– Мне кажется, – рассмеялся Марсупин, – что Бона слишком хитрая, чтобы уже не почувствовала её в воздухе, а в моих глазах не прочитала, что не дам обвести себя вокруг пальца.

– Если старый король вас примет, – добавил Бонер, – поклонившись ему, если даже вы не хотите, должны просить аудиенции у королевы-матери, дабы её не обидеть.

Марсупин поклонился.

– Я этого не испугаюсь, – прибавил он. – Выезжая из Праги, я знал, что взял на плечи. Моё пребывание здесь сладким не будет.

На следующий день король Сигизмунд принимал Марсупина, но эта аудиенция была чисто официальная, вежливая, холодная, на которой ни о чём не говорили. Старик узнал о здоровье короля, о семье, спросил о новостях императорского двора, разговаривал о вещах нейтральных.

Ничего щепетильного не коснулись, а итальянец даже не показал по себе, какая была забота у него на сердце.

Когда в тот же день вечером разгорячённая Бона вбежала к мужу, напрямую требуя выгнать итальянца, называя его шпионом и предателем, король Сигизмунд принял это враждебно, кисло и бросил ей в глаза, что людям разрешала сплетничать.

– Итальянец какой-то покорный, о плохом не думает, – сказал он, – и вместо того, чтобы его отталкивать, лучше старайся заслужить его расположение для Изабеллы. Пусть, вернувшись, поддерживает её дела у короля Фердинанда.

Бона напрасно пыталась обратить короля на свою сторону – Сигизмунд не хотел слушать.

Марсупин упрямо сидел и не думал уезжать из Кракова; выгнать его было невозможно, а это пребывание до наивысшей степени гневило и выводило из себя королеву. Она говорила только о нём, не думала ни о чём другом, только о средствах, чтобы от него избавиться.

– Он тут всю ложь и клевету соберёт и будут нам ими выкалывать глаза.

Подосланные шпионы ходили за итальянцем шаг за шагом; доносили, что он просиживал то у Бонеров, то у Дециушей, то у епископа Самуэля, то у Андрея из Горки.

Несколько раз он пробовал силой втиснуться к королеве Елизавете. Опалинский закрыл ему дверь. Он всегда находил более или менее правдивую отговорку, из-за которой в данный момент с королевой увидиться было нельзя. Марсупин спрашивал, когда ему это разрешат. Маршалек сожалел, что не мог назначить времени. С одной стороны сопротивление, с другой настояния не прекращались с равной настойчивостью.

– У меня есть время, – говорил, кланяясь, Марсупин, – буду ждать, пока мне будет можно поговорить с королевой. Ведь иначе не уеду.

Когда это происходило, одного дня прискакал страшный гонец с письмами от королевы Изабеллы. Она умоляла мать, чтобы, пользуясь связями с королём Фердинандом, старалась использовать его опеку и помощь для вдовы и сироты.

Из всех своих детей Бона, возможно, нежнее любила Изабеллу, горячей занималась её судьбой. Вся материнская любовь, на которую она была способна, казалось, изливалась на одного этого ребёнка, потому что о сыне заботилась до тех пор, пока хотела и надеялась его себе подчинить.

Получив письма, Бона полдня заламывала руки, не зная, что делать. Одно из двух: нужно было или изменить поведение с Елизаветой, или пожертвовать Изабеллой.

Но отдать Сигизмунда Августа, слабость которого она знала, жене, значило заранее сдаться. Любовь к ребёнку перевесила собственные интересы.

Королева должна была, хоть временно, два неприятных дела согласовать друг с другом.

До поздней ночи продолжались совещания с Гамратом.

Архиепископ, уже не тот, что был когда-то (говорила о нём Бона), постоянно грустный, остывший, уже ничего к сердцу не принимающий, жалующийся на постоянное ухудшения здоровья, потакал, не советовал.

Он, однако, был за то, чтобы задобрить Марсупина.

– Говорят, что его король верит ему и слушает, —

прибавил он, – хоть он человек маленький, пренебрегать им нельзя.

– Но я знаю, что купить себя не даст! – выкрикнула королева. – А если это невозможно, значит, предаст.

Именно, когда происходили эти совещания, итальянец пошёл по указанию Бонера и просил аудиенции у королевы Боны.

Маршалек его уведомил, что охотно будет принят.

Королева захотела выступить достаточно изящно, приказала нарядиться слугам, карлам, фрейлинам. Сама одела самые красивые драгоценности, комнату выбрала наиболее нарядную. Наконец велела сыну быть при ней во время аудиенции.

Она выступала со всей королевской гордостью, величественно.

Марсупин, одетый в чёрное, с цепью от императора, на котором было золотое изображение Карла V, пришёл с тем смирением и преувеличенной, непомерной униженностью, которая бесила Бону, потому что в ней почти можно было разглядеть насмешку.

Враги измерили друг друга взглядом. Бона не допустила затронуть в разговоре ничего щепетильного, никаких жалоб, никаких требований. Она тут же начала говорить о дочке и короле, расположения которого хотела добиться ради дочери.

Итальянец обещал, но вместе с тем пытался напомнить о королеве Елизавете – но Бона и слышать не хотела. Повторяла одно.

Это казалось постановленным условием торга и Марсупин в начале так это понял. Со своей стороны он хотел поставить другое условие – обращение с молодой королевой.

Бона не понимала.

– Можете заверить короля, что за поверенной нам его дочкой мы бдим, как за собственным ребёнком. Здоровье у неё плохое, но мы в этом не виноваты, она такой к нам прибыла.

И как можно скорее, тотчас спросила о королеве Изабелле, прося Марсупина поддержать её дело. В конце концов итальянец, обещая донести то, что ему поручили, прибавил, что не был обязан вмешиваться в дела, для которых надлежало бы использовать других посредников.

Вся эта аудиенция прошла на фехтовании пустыми словами, потому что ни Бона не могла себе льстить, что задобрит Марсупина, ни он, что её разоружит.

Вместо того, чтобы сблизить, беседа оставила после себя горькое воспоминание.

Когда после ухода итальянца королева осталась с архиепископом, она гневно воскликнула:

– О! Король Фердинанд сумел хорошо выбрать посла! В самом деле, я хотела бы иметь такого слугу, но избавиться от него как от шпиона, как от очень опасного интригана… обязательно! Не буду знать спокойствия, пока он тут остаётся. Прочь его! Прочь! Какой взгляд василиска! Какая улыбка, какая подлая покорность, обман и насмешка дрожат на его губах!

Вечером у короля Бона постоянно говорила только о Марсупине – он не сходил с её уст, пока Сигизмунд не был вынужден приказать замолчать.

– Оставь меня в покое с этим итальянцем, ты делаешь его больше, чем он есть. У страха глаза велики.

Все эти аудиенции закончились на том, что Опалинский запретил пускать итальянца в замок.

Если Марсупину удалось