обмануть стражу и скользнуть в круг королевских придворных, которые были так к нему расположены, что его не только охотно принимали, но были готовы ему помогать, бдительная Бона тут же предупредила через кого-то из своих, чтобы дальше прихожих не попал.

Увидев, что он так несчастен, епископ Самуэль и гетман полагали, что удержаться в Кракове дольше за свой счёт ему будет трудно; поэтому епископ хотел оказать ему финансовую поддержку, а другие этому поспособствовать, но синьор Джованни отказался. Он находил, что для его господина было бы уничижительным, если бы слуга нуждался в чьей-то помощи.

Сколько бедный, предприимчивый итальянец вытерпел, сколько набегался, какие средства должен был использовать, чтобы разведать обо всём, и хотя бы попробовать попасть туда, куда его не пускали, описать трудно.

Он был неутомим в этой работе, в которой его согревала и настоящая любовь к молодой королеве.

Бона, зная обо всём, прониклась к нему неумолимой ненавистью. Она начала с того, что каждый день старому королю забивала голову тем, что он кормил на дворе врага, шпиона, клеветника, доносчика, и что для своего достоинства был обязан от него избавиться.

Первое время король сбывал это молчанием, в конце концов устал слушать постоянно повторяющиеся жалобы и поддался обману и сам начал жаловаться на Марсупина ксендзу Мациёвскому. Он не принимал уже итальянца, а молодой король, боясь матери, не хотел его также видеть.

Молодая королева очень хотела с ним встретиться, но её так держали, окружали, закрывали и отгоняли итальянца, что он даже издалека её не видел, разве что в костёле, когда в ложе слушала святую мессу.

Все их отношения ограничились тем, что посылал письма через Дудича и через него их получал. Таким образом, он был отлично осведомлён, что делалось на дворе молодых супругов: что Август совсем пренебрегал женой, и что Бона стерегла её как невольницу, меняя ей служанок, уменьшая их количество, на многих вещах экономя и даже отказывая в удобствах, к которым она привыкла.

Какое-то время продержавшись на этом положении рекомендованного Августу переводчика и секретаря, Марсупин, видя, что ни малейшей надежды на приём нет, в конце концов сбросил маску и громко объявил, что был послом короля Фердинанда, назначенным, чтобы оставаться при особе королевы Елизаветы.

Бона и об этом слышать не хотела.

– Переводчиков у меня достаточно, двор Елизаветы полон, никто ей не нужен, доносчиков хватает. Пусть Марсупин уйдёт прочь.

Этого снова итальянец не хотел понять и не мог. От него старались избавиться. Он не думал выезжать. Жил у

Монтелупе. На них нападали, чтобы они отказали ему в жилье, чего они сделать не хотели. Много лиц, из страха преследования Боны, избегали его, но доступ к тем, к кому у него были рекомендательные письма: к Бонеру, Мациёвскому, Дециушу, Горки, гетману – был у него свободный. Этим никто не мог запретить его принимать – а милость Боны они вовсе не старались приобрести.

Дудич, который много мог потерять и опасался, избегал с ним открытых отношений, но ночью ходил к нему и помогал ему. Бонер тоже ревностно ему содействовал.

Это всё мало пригодилось, когда ни к кому уже доступа не имел. Особенно Опалинский не спускал с него глаз и через своих выслеживал шаги, и в замок не пропускал.

Тогда Марсупин начал всё более открыто добиваться, как слуга и посланный короля, того, в чём ему отказывали. Он прямо говорил, что король ждёт новых писем, и хоть бы год сидел тут напрасно, прогнать себя не даст.

Боне доносили, что он постоянно повторял, что в Венгрии королеве Изабелле возвратят то, что здесь Елизавета терпела. Он не скрывал, что писал императору, настаивая, чтобы отобрал у Боны итальянские княжества и отдал их кому-нибудь другому.

Хотя на первый взгляд Бона презирала эти угрозы, однако же они вызывали беспокойство. Но уступить им не позволяла гордость.

Итак, Марсупина опутали целой сетью интриг, чтобы понять, имеет ли какую слабость, за которую его можно было бы схватить. К деньгам, к женской красоте, к другим таким приманкам итальянец был вполне равнодушен. Самолюбие и привязанность к царствующей семье давали ему силу и выдержку.

Он неустанно суетился, говорил громко и открыто, а так как любое его слово относили в замок, Бона знала, что распространяются слухи о преследовании ею невестки и отталкивали от неё людей. Не оставалось ничего другого, только какой-либо ценой отделаться от Марсупина! Всё же этого было нелегко добиться.

Казалось, итальянец играет угрозами, всё ревностней заискивая и давая везде себя чувствовать. В замке ему уже даже показываться не годилось. Неустрашимый во всём, итальянец имел одну слабую сторону: как другие современники, он верил в волшебство и боялся его. Он был убеждён, что власть Боны над старым супругом, над сыном и над многими другими, преданными ей, не имела другого источника, кроме волшебства.

Было известно, что она частенько совещалась со своим доктором, астрологом, итальянцем, который постоянно что-то готовил в тиглях, и королева к нему даже поздно ночью с монашкой Мариной ходила. Поэтому её делали волшебницей, которая напитками, кольцами запрягала людей в свою власть.

Марсупин ни за какие сокровища мира ничего бы от неё не принял; он предостерегал других, чтобы избегали отношений с опасной волшебницей.

В городе обычный люд был достаточно склонен в это поверить. Видели, что король поддаётся ей с детским послушанием, что сына ведёт на поводке, как хочет, что Гамрат был ей слепо послушен, даже Кмита, до сих пор позволял собой руководить, наконец Опалинский, который, как последний слуга, делал, что она велела.

Хотя всеми чарами Боны были её сильная воля и очень простые средства, какими себе приобретала людей, было поистине что-то удивительное в этой женщине-чужеземке, одной там, на вид слабой, которой всё должно было подчиняться.

Марсупин даже боялся за свою жизнь, потому что от волшебства до яда был только шаг, а он знал, что итальянским обычаем и так избавлялись от мешающего врага. Ещё больше его охватила тревога за молодую королеву; он также боялся, что её отравят, если не в еде и напитках, то надушенными перчатками, тем, что тогда носили на себе.

Успокаивало его одно то, что Елизавета до сих пор, по причине болезни старого короля, ела одна, отдельно, и хотя муж, который должен был составлять ей компанию, показывался редко, но подчашии и кравчии, подавая еду, пробовали.

Он рекомендовал Холзелиновне бдительно следить за столом и не разрешала принимать никаких подарков от королевы.

Впрочем, сама достойная воспитательница, увидев, что она окружена