потеряло всю свою прелесть и весь эффект. Серебро вершин их, не оттеняемое теперь контрастом дымки тумана, оказалось простыми глыбами снегу, залежавшегося еще на горах несмотря на то, что было 1 июня. Гольцы, по всему вероятию, не гольцы, а более возвышенные вершины, покрытые тем же лесом, хотя на этот раз может быть и чахлым, реденьким, низким. Горят серебром только самые дальние и высокие хребты; на горах (также высоких) по левому берегу снегу уже нет нигде, и уцелел он только в падях и ложбинах между горами правого берега.

Немного разнообразия несут за собой и следующие места по Амуру, и следующие станки за Гирином, окрещенные уже русскими именами, каковы: Чуринова, Шелехова, Литвинцева, Жеребцовская, Шахматова, Федоровская, Елисеева, Чуриновский домик — решительная вербная игрушка: и лесенка, и избушка, и мох даже есть... В нем нашли мы двух линейных солдат (двое других ушли на работу в лес); ни полей, ни огородов не разводили. Соль вчера получили; без нее сидели долго. В Шелеховой вид тот же: изба на горе по подушке, ручеек выбежал, на берегу к горе примкнулась баня... В станке Федоровском на берег вышла баба; гребцы мои, солдатики, отправленные в Николаевск из Хабаровки, завели с ней разговоры; ничего интересного.

— Сколько верст до Елисеевского?

— Тридцать.

— Где солдаты-то?

— Лес рубят (слышен звон топоров где-то поблизости).

— Чей мальчик-то?

— Мой.

— И ладно! Промежуточного станка нет?

— Нету.

— Будь здорова, тетка, прощай!

И ребята хохочут: довольны.

— Охота же вам об таких пустяках разговаривать, — заметил я им.

— Живой человек, ваши благородие! Поговорить хочется: скучно уж очень шестые сутки без молвы ехать; скучно ехать...

Действительно скучно: места прибрежные становятся сумрачнее и тоскливее; горы глядят голыми камнями, лес затянулся мертвенной хвоей. Противный ветер тянет крепким холодом и целые сутки держит нас прибитыми в лодке к пустынному песчанистому берегу. Гольдские деревни становятся реже и мельче: дома два-три и — не больше. Припадет ветер — на вершинах гор завяжутся туманы; скоро поползут они вниз; мгновенно затянут дальную деревню, расстелются по реке; мигом закроют от нас все и сыплют потом на лодку, на ваше платье крупные капли росы. Долго и упорно крепится туман над рекою; пахнет ветерок — погонит его с воды, с берегов; покажет нам вдалеке одинокую, сиротливую избу-станок, как две капли воды похожую на все прежние, и поползет опять этот докучливый туман по горным отлогостям к вершинам; заляжет в ложбинах и долго потом лежит в них, не двигаясь до тех пор, пока опять не потянет низовой ветер.

— Без ветру, знать, Амур-от не живет! — замечают про себя мои солдатики.

— Зуб, братец ты мой, на зуб не попадает, а кажись бы и лето в поре! — подсказывают другие.

И то и другое замечание справедливы и неоспоримы. Но от этого не легче!

К полудню начнет проглядывать и пригревать солнышко. В лесу заиграет какая-то птица, словно горнист в трубу: и густо, и звонко, и часто, как будто пробует горло, не отсырело ли оно, не засорилось ли за ночь и за туманом. Еще какие-то птички чирикают, и с ними неизбежная кукушка, которая особенно любит расходиться к вечеру. Для полноты картины лягушки разведут свои концерты. И иногда, изредка, гольды, легкие на помине и на ногу, протащат вверх на лямке большую лодку, бойко прыгая по камням, и вызовут от моих солдатиков бесцельное замечание:

— Должно быть, на дальней промысел собрались!

Гольды, однако, в летнем платье и все в своих остроконечных, наподобие воронки, белых шляпах, сделанных из бересты и в одном только месте (и аляповато) сшитых черными толстыми нитками.

Ст. Елисеевская то мелькнет, то снова пропадет от нас за возвышенностями правого берега, спрятавшись между кустами острова, хотя и стоит она на матером берегу[18]. Из-за острова вышла вторая протока; при слиянии ее на берегу очутилась обрывистая и крутая скала, покрытая лесом. За скалой образовалась падь; на этой-то пади и выстроена станционная изба Елисеевская. За ней, по обыкновению, вблизи растянулась гольдская деревушка; на этот раз большая (10 домов) и красивая.

В избе солдатики что-то варят в печи: оказалась рыба, подаренная гольдами; на заедку казенные сухари принесли.

— Отбираем, — толкуют солдатики. — Которые ржавые — не едим; остальные в воде мочим — хорошо. Муку вот очень плохую получаем. На сплаве-то она подмокла.

Показали и муку эту: действительно нехороша.

— Плохое же, братцы, житье ваше.

— Очень плохое: вот и обуви и одежи нету хорошей.

Действительно: на них какие-то куцые шинеленки, дырявые и заплатанные рубахи.

На ногах какие-то ошметки, называемые чаржи или черки, из сыромятной кожи. Это — башмаки, калоши, туфли — все, что угодно, только никак не сапоги. Процесс созидания их очень прост и печален. Это — кожа, очищенная от шерсти и потом мятая в тальках (род льняного трепала с языком) самими же солдатами из казенного товару и потом сшитая в казармах умелыми и досужими. За чирки берут рубль, а больше одного-де месяца не выдерживают. На поношенные, прослужившие месячный срок смотреть невозможно. Подобные чарки носят все линейные солдаты; подобного же рода ошметки оказались на ногах и моих гребцов.

— В Николаевске, — говорил мне один из них, — матросы в сапогах ходят[19].

И неужели амурский солдат не стоит лучшей одежды и обуви, когда он поставлен в трудное, бездомовное и бесприютное положение? Солдатик на Амуре, как известно, несет тройную службу: он и сплавщик казенных складов на паромах, лодках и баржах; он и плотник — строитель всех казенных зданий по Амуру, всех станционных домов и проч.; он же и под ружьем на николаевской гауптвахте; он, одним словом, на всех тех работах, где и платье вчетверо скорее изнашивается и рвется.

Но — едем дальше!

Правые горы за ст. Елисеевской выходят на берег сначала невысокой обрывистым скатом, потом идут лесистыми высокими сопками. В кустах левого берега видны две гольдские деревушки; а вот на прикрутости правого берега и город Софийск[20].

Длинная-длинная казарма с ярко выкрашенной красной краской крышей, вся еще на сваях, без загрунтовки. Вблизи этой казармы четыре-пять домиков, крыши которых не успели еще выкрасить красной краской. Застроенная и до половины не доведенная церковь стоит прямо подле берега. Пни на берегу, пни перед казармой и пни за казармою; приготовленный шест для флага. Кругом густой, дремучий лес; огромные выси скал. Вот