будто ты — хозяин собственной жизни. И когда все происходит по-твоему, легко на нее купиться. А вот когда наоборот… Впрочем, похожие чувства уже одолевали меня в Теннесси, и мне не хотелось больше с ними бороться. Да и потом, какой восемнадцатилетка поверит, что у него совсем нет свободы выбора? Вот и я внушил себе, что, какая бы несусветная чушь ни творилась, выбор у меня есть всегда, — тогда я еще и понятия не имел, что порой наличие выбора даже хуже, чем его отсутствие.

Мы продолжили путь. Через несколько миль ла окном показалась заброшенная асфальтированная дорога, которую я хорошо знал. Я не удостоил ее взглядом. Но когда впереди показалась автозаправка, меня снова заколотило.

— Может, дальше проедем? — предложил я. — Не нравится мне это местечко.

— А по-моему, ничего, — возразил Старик. — Подъезжаем.

Я притормозил у колонок.

— Пожалуй, тут посижу, — сказал я, кажется, чересчур быстро.

Окинув меня подозрительным взглядом, Старик ушел оплатить бензин, а к машине вышел заправщик — тот самый беззубый здоровяк в комбинезоне, работавший тут еще с незапамятных времен.

Я пригнулся.

— Сэр, да у вас тут жирафы! — воскликнул он и приступил к заправке. — Вы цирковые, что ли? Люблю цирк, но в Техасе хороший был разве что в Амарилло, и то в двадцатые годы. Сколько воды с тех пор утекло!

Он наполнил бак, протер ветровое стекло, обернулся, чтобы сказать еще что-нибудь про жирафов и цирки, и вдруг нахмурился, глядя прямо на меня.

— А ну-ка…

Я нагнулся еще ниже.

— Ну-ка-ну-ка! Ты, что ли, сынок Неда Никеля? Из Аркадии?

Пассажирская дверь распахнулась, и в кабину влез Старик с большим пакетом припасов. Не успел он усесться, как я ударил по газам. Когда мы в очередной раз проезжали заброшенную асфальтированную дорогу, на которую мне хватило духу не смотреть в первый раз, я дал слабину. И покосился на старый, побитый знак:

АРКАДИЯ

— А далеко она? — спросил Старик.

— Что? — прошептал я.

— Твой отец был не издольщиком[25], а гомстедером[26], местным жителем, так? И у вас был дом вон у той дороги. — Я не ответил, и он склонил голову набок. — А ну остановись-ка на минутку.

Я свернул на обочину и нажал на тормоза. Я чувствовал, что Старик ждет от меня объяснений. Он глядел на меня в таком смятении, какого я никогда прежде не видел. До этого он знал обо мне лишь то, что мои родители умерли, а пыльная буря уничтожила нашу ферму. А теперь вот выяснилось, что мы дважды проехали мимо нее, а я ни слова не сказал.

Вариантов у меня было немного. Либо божиться, что он неправильно все расслышал, и придерживаться этой версии. Уж тут-то моя лживая натура пришла бы на помощь. Вот только, вспомнив события сегодняшнего дня, я тут же пришел к выводу, что долго я эдак не протяну. Он того и гляди заставит меня поклясться на матушкиной могиле или еще что-нибудь в этом духе. И разве же его можно винить? Пускай я и стрелял в человека, чтобы защитить его и жирафов, — я еще и прикарманил пачку банкнот, а не далее как сегодня утром накинулся на него с кулаками — опять. Даже если Старик и проявлял ко мне милосердие — бог его знает почему, — не стоило им злоупотреблять. Он уже дважды меня простил. Но лишь Господь всепрощающ, как любила повторять моя матушка. Может, он все же оставит меня при себе, раз уж со мной удается так быстро путешествовать, — и не важно, что еще он обо мне услышит. А может, кто его знает, отреагирует так, что и предугадать нельзя. Словом, я сидел неподвижно, точно пень.

Нет, даже хуже: точно олень в свете фар.

— А ну посмотри на меня! — потребовал Старик, устав от молчания. — Это правда?

Я не знал, что делать. И кивнул, растеряв всю решимость.

— Далеко?

— В паре миль от бетонки, — пробормотал я, глядя на старую фермерскую дорогу. Местность тут была до того плоской, что легко можно было разглядеть хлопкоочистительную машину, стоявшую в самом конце дороги.

Мимо проносилось все больше машин, они гудели и поднимали страшный шум при виде нас. Встревоженные этим гамом, жирафы даже перестали жевать жвачку.

— Вот проклятье! — ругнулся Старик, выглянув в окно. — Надо съезжать с шоссе, но возвращаться к той ночлежке пока не стоит. Нет ли у фермерской дороги какого-нибудь деревца для красавцев?

— Считайте, что нет, — сказал я, пускай и прозвучало это ужасно глупо.

Старик нахмурился:

— Это как понимать? Что-то все-таки есть?

Я медленно кивнул.

— Если оно никуда не делось. — Я поглядел на ясное небо. — А еще патрульный предупреждал о дожде…

Старик молчал так долго, что я невольно обернулся к нему.

— Если тебе это не по зубам, так и скажи, — попросил он.

Как будто восемнадцатилетний парнишка признается, что ему страшно возвращаться домой. Я снова умолк и замер — на этот раз надолго.

— Ты мне чего-то недоговариваешь, да? — спросил он, сдвинув кустистые брови так низко, как никогда прежде.

Ну вот пожалуйста. Теперь он думает, что я что-то скрываю. А ведь так и есть.

Сзади нас остановилась машина. Зеленый «паккард». Впрочем, в тот момент меня было уже ничем не удивить, богом клянусь. И все же я отчетливо помню, что тогда умолял небеса о том, чтобы Рыжик Августа свернула не туда. Старик увидел ее в зеркало заднего вида и мгновенно вышел из себя. Но зато от меня отвлекся.

— Вот же неймется чертовке! — проворчал он. — Устал я уже за нее тревожиться. Если хочет тащиться за нами до самого Сан-Диего, на здоровье. Вот только она об этом еще пожалеет.

Я тоже поглядел на нее в зеркало: она сидела за рулем припаркованного «паккарда» и, вне всяких сомнений, пыталась разобраться, что к чему: почему мы остановились, как ей снова добиться нашего расположения и все в таком духе, — а еще едва ли понимала, что ее ждет в Сан-Диего.

Мимо, протяжно гудя, проскочило еще две машины. Обернувшись на жирафов, чьи шеи уже начали раскачиваться, Старик кивнул на фермерскую дорогу.

— Малец, послушай, нам надо ненадолго увезти отсюда красавцев. Хотя бы вон туда.

Я не послушался. Вместо этого повернулся к Старику и сказал единственное, что оставалось:

— Мне это не по зубам.

Мимо проехал фургон — с таким шумом, что жирафы задрожали, раскачав прицеп. Старик обернулся, чтобы проверить, как они там, а когда снова взглянул на меня, что-то в выражении его лица переменилось. Передо мной