Она открывает глаза.

– Как ты? – к ней наклоняется отец.

– Мне нужен мой крем для рук.

Отец надевает очки, и черные круги под глазами исчезают.

– Скажи, – он кашляет, так есть время подобрать слова. – Как он тебя заставил? Ну как?

Заглядывает в глаза, словно ищет запрятанную там правду, и от этого становится очень и очень больно.

– Никто меня не заставлял!

– Как он тебя уговорил?

– Никак.

Она поворачивается на бок, лицом к стене. Сейчас она говорить не будет. Даже если придет хромая Нэлли в своих ботинках-гигантах, и даже если отец закричит и все полицейские мира начнут выкручивать ей руки.

Но он не кричит.

– По всему интернету – твои обнаженные фотографии. Все только об этом и говорят. У тебя в сумке был кокаин. Много кокаина. Как ты понимаешь, для меня это конец. Но я не понимаю одного: как он сумел тебя заставить это сделать. Уехать и вообще. Он же использовал тебя. Понимаешь? Он все это сделал, чтобы уничтожить меня.

Она закрывает глаза и представляет себя в песчаной пещерке, маленькой и сухой, потом представляет, что в руках у нее что-то очень тяжелое, и вот она разбивает сначала очаг, потом альков с матрасом, пол, теплые своды, морской залив и небо. Пока не остается только чернота. И в этой темноте его синие глаза и улыбка с ямочками на щеках, и он шепчет ей щекотно на ухо:

– Как ты скажешь, так и будет. Что решишь, то и сделаем. Скажешь – поедем в Гамбург. Велишь – прямо сейчас. Все будет так, как ты захочешь.

– Мне нужно сегодня уехать.

– Надолго?

– Не знаю.

– Только прошу тебя, будь осторожнее.

– Хочешь со мной?

– А куда ты?

– В Восточный Сассекс.

– Зачем?

– Мне нужно в Родмелл, в дом, где жила Вирджиния Вулф. Я была там впервые двадцать пять лет назад. Там теперь музей. Интересно посмотреть. – Нет.

– Что – нет? Неинтересно?

– Нет. Не поеду. I think, it is a perfect opportunity for you to speak to Virginia tet-a-tet[19].

– Наверное, ты прав.

– Только, прошу тебя, будь осторожнее.

Ясный мартовский день. Из Хартфордшира, вокруг Лондона, на самый юг – два часа езды. Нужно не забыть поесть. Я помню, у самого съезда с шоссе был паб.

Вот он. Пахнет дровами и пивом, народу много, местных можно узнать по собакам, туристов – по рюкзакам.

Интересно, а она здесь хоть раз была? Или тогда женщины сюда не ходили? Леонард наверняка был. И друзья – те самые “апостолы”, они, конечно, снобы, но не по поводу же эля.

От паба вниз по улице, мимо дома священника, – в самый конец деревни. Вот он справа – небольшой коттедж, Monk's House. Почему он так называется, никто не знает. Никакой монах тут, конечно, не жил.

Какое же теперь это все маленькое – просто кукольный домик, совсем не запомнила его таким. Посетителей не так много. Это хорошо, иначе было бы тесно. Потолки невысокие, двери узкие. Вирджиния всегда помнила, что она сестра художницы. Так смело использовать краски – прихожая при ней была выкрашена в цвет граната, лестница в комнату Леонарда – сине-зеленая, расписная мебель, и каминная плитка, и много живописи по стенам. Дом небольшой, но в гостиной – пять окон. Вирджиния любила повторять про эти пять окон. Ради них снесли несколько стен. И наплевать на то, что остался такой разный, кусками, пол. Главное, можно смотреть на три стороны света. И принимать гостей. А значит, говорить, играть, слушать граммофон, есть и курить любимые сигары – Petits Voltigeurs – или вручную скрученные пахитоски.

На столе в столовой стоит огромное блюдо с фруктами. Все так же, как и двадцать пять лет тому назад. Неужели это все то же деревянное блюдо? Я помню, тогда за этим столом, рядом с такими же фруктами, сидел человек лет, наверное, тридцати пяти – и мне представили его как родственника Вирджинии. Интересно, кто это мог быть?

Завтракали чаще всего в кухне, с распахнутой дверью. Там недалеко куст сирени, и в мае стоял такой аромат. Отсюда по кирпичным ступеням в комнату хозяйки идет выложенная полукругом дорожка.

Расспрашиваю про ее вещи – про картины, про шаль на кресле и вышитую подушку на стуле. Но ответы скупы, служащие здесь знают мало. Извиняются и листают папки, там есть перечень вещей под номерами, словно опись, составленная следователями. Этих знаний не хватит. Ну как же так. Почему они ничего не знают? Тут работает много новых людей, они улыбчивы и бесполезны. Может быть, кто-нибудь мне объяснит. Пожалуйста. Идите туда, в основной дом. Там, кажется, в столовой… Да, да…

В розовой кофте… Она знает. Ее отец здесь работал. Она видела Вирджинию, она ее помнит.

– Как ее зовут?

– Мари. Дочь Перси.

Здесь есть человек, который ее видел? Скорее, скорее в дом. Неужели настоящий свидетель? Спрашиваю еще у одного работника с бейджем музея на груди. Да. Так и есть. Здесь есть Мари. Ее отец Перси Бартоломей работал садовником у Вулфов. И она ему помогала. Где же она, эта Мари? Где?

Она смотрительница в столовой. Высокая. С седыми кудельками, в очках, носик уточкой. Обстоятельная, чуть стесняется.

– Какая? Какая она была? Вы ее помните? Расскажите о ней!

Мари кивает и складывает за спину руки. Ей восемьдесят пять, но она похожа на школьницу у доски. Прежде чем говорить, вздыхает и делает серьезное лицо.

– Когда Вирджиния шла по деревне – у нее всегда шевелились губы. Она про себя проговаривала фразы из следующей книги. Было видно, как она пытается попасть в ритм шагов. Словно подстраивается. С ней даже заговорить никто не решался, настолько она была увлечена своими мыслями. Редко когда она останавливалась, чтобы поздороваться. Всегда в темном. Высокая и очень-очень худая. Часто ходила туда, к реке. – Мари взмахивает рукой и опять прячет ее за спину. – Но больше всего времени она, конечно, проводила в доме. Я видела ее здесь, когда приносила овощи. Отец мой был у них садовником. Иногда меня посылали спросить экономку, что нужно принести к обеду из огорода. И тогда я ее видела. Иногда она сидела в саду, но при этом была далеко-далеко. Вообще-то я старалась не попадаться Вулфам на глаза. Играла в саду, когда их там не было. Но ребенок есть ребенок. До войны они обычно приезжали только на выходные и в праздники. Их часто навещали гости из Лондона, и тогда мой отец просил меня им не мешать. Для меня она была странной хозяйкой, у которой работает отец. Я про нее тогда ничего не знала. Про то, что она знаменита. Совсем. Да и откуда мне знать, я была еще маленькой. И те, кто к ней приезжал, были для нас просто какими-то людьми. – Мари виновато замолкает на минуту. – Я начала помогать отцу и работала в саду, когда мне исполнилось семь. Ножом скребла кирпичи садовых дорожек, а когда появился парник, очищала от земли глиняные горшки для рассады и составляла их в специальные деревянные ящики. Иногда в парник заходил Леонард. Она – нет. – Мари смотрит в потолок, словно вспоминает заученный урок.