— Это не для анализа, — глухо сказал Ерема. — Для колдовства. Эти капельки человеческую жизнь сокращают. Доказано.

Мы помолчали. Переглянулись. Янка тихо спросил:

— Намного сокращают?

— Не знаю… — отозвался Ерема. — Наверно, не намного. Капелька — на капельку. Но все равно…

Мы опять посмотрели друг на друга. Глеб, Янка, Юрка, я… И видимо, каждый подумал, как я: «Ну что одна капелька?..» Наша жизнь вся была впереди, до глубокой старости.

Янка погладил Еремино плечо и сказал:

— Зато будет живой Васька. А от этого у нас будет радость. Она сильнее вреда. Вред капельный, а радость большая.

— И радость продлевает человеческую жизнь, — добавил я.

— Это доказано, — подтвердил Глеб.

А Юрка сказал:

— Так что давай уж, Ерема, раскалывайся до конца. Ради Васьки.

Ерема поскрежетал, внутри у него потрещало, будто помехи в телевизоре. Мы ждали.

— Ну ладно, — сказал он. — Только я ни при чем… Это должен быть металлический порошок. Мелкие опилки. Если «движение» — надо наскрести их от какого-нибудь колеса…

— Хоть от нашего? — спросил я. — От вагонного?

— Вполне, — согласился Ерема.

— Значит… если «полет», надо что? От самолета опилки? — воскликнул Янка.

— Выходит, так, — согласился Ерема.

— Где же самолет-то взять? — озабоченно сказал Глеб.

— Да в парке, — вспомнил Юрка.

В самом деле! В городском парке стоял на площадке четырехмоторный лайнер прошлого века. В нем был теперь маленький детский кинотеатр. Долго ли забраться под крыло да наточить опилок с дюралевой заклепки?..

— А вот что такое прочная надежность? — недовольно поинтересовался Юрка. — Ерема…

— Клянусь всеми транзисторами, не знаю. Шишкин говорил, но я не понял.

Глеб почесал за ухом снятыми очками.

— Вообще-то… если рассуждать логично, колеса и крылья — это символ движения в двух стихиях. На земле и в небе. Значит, нужна и третья стихия — вода.

— Корабль, что ли, скрести? — сказал Юрка.

— Не корабль, а, наверно, якорь. Якорь всегда был символом надежности. От якоря зависит безопасность судна…

— Это не я, это вы сами догадались, — опасливо сказал Ерема.

— Сами, сами, — засмеялся Глеб. — А где добыть якорь, братцы?

В самом деле, где? Наш город от моря далеко. По реке, правда, ходят грузовые и пассажирские суда, но как до них доберешься?

Все заскребли затылки. Потому что… вот ведь как вышло! Сперва никто этой истории про искорку не верил. Просто так болтали, Ерему поддразнивали. А потом незаметно получилось, что все это всерьез. И очень хочется зажечь живую искорку, в которой хранится вечная энергия.

Сказка?

А кто знает, где сказка, где наука? Про снежных людей тоже говорили — сказка. И про говорящих дельфинов, и про живые кристаллы… Может, и ржавые ведьмы есть. А искорка… Вдруг это сгусток неизвестных науке энергетических полей? Мало ли что… А теперь дело может провалиться, потому что никто не знает, где взять якорь.

Но я уже знал, я вспомнил!

— Якорь есть!

— Где? — обрадовался Янка.

— На складе елочных игрушек!

Все, даже Ерема, посмотрели на меня, как на сумасшедшего. Юрка плюнул и сказал:

— Всю жизнь у тебя, Копейкин, заскоки. Люди о деле говорят, а ты со своим юмором… Янка, давай махнем на «Стреле» до вашего Приморска. Туда и обратно — не больше суток. Там на разных памятниках якорей сколько хочешь. Тебя пустят?

Вот как! Опять «Янка, давай»! А я — Копейкин.

Хорошо Ереме — у него глаза всегда сухие, а нервы из никелевых сплавов. А я-то человек! Я выпрыгнул из вагона и пошел через лебеду.

Они кричали мне вслед: «Гелька, ты чего? Ну, сам же виноват! Гелька, да вернись ты! Гель…»

А я шел…

Лунная песня

Дома ждала меня новая беда. Бабушка деревянным голосом сказала с антресолей:

— Подымись ко мне, Гелий.

Я поднялся с нехорошим предчувствием.

— Гелий, где дедушкина машинка?

У меня сразу — брык — голова ниже плеч. Дурацкий такой характер: если я в чем-то виноват, ни спорить, ни отпираться не могу. Стою носом вниз, краснею и молчу.

— Гелий, ты будешь отвечать?

Отвечать, конечно, придется. Надо только переждать, когда перестанут противно слабеть ноги и растает в животе холод, который туда наливается от страха.

— Ну? — сказала бабушка.

— Ну? — сказала тетя Вика. Она сидела здесь же, в бабушкиной комнате.

Я переглотнул и прошептал:

— Я ее дал на два денечка…

(Ничего себе, два денечка! Две недели уже Глеб на ней стучит. А я не решаюсь сказать, что хватит. Работает человек…)

— О-о… — простонала бабушка и села.

— Кому дал? — деловито поинтересовалась тетя Вика.

— Одному… журналисту. Знакомому… Он попросил…

— Что ты сочиняешь! — воскликнула тетя Вика. — Какому журналисту? Кто он такой? У журналиста нет своей машинки? Ему понадобилась эта, старинная, без электронного блока?

— Реликвия… — вставила бабушка.

— Так получилось, — пробормотал я. — Очень было надо.

Тетя Вика с горечью покачала головой.

— И ты не мог попросить разрешения? Почему?

— Вы бы не дали…

— Именно! — сказала бабушка. — И ты пошел на обман. На чудовищное вероломство. Тайком взял не принадлежащую тебе вещь и с трусливой хитростью оставил футляр! Чтобы скрыть следы! О, если бы ты мог осознать всю глубину…

— Всю глубину он осознает потом, — пообещала тетя Вика. — Сначала машинка. Где она? Надеюсь, она цела?

Я поднял глаза.

— Цела! Конечно! Я сейчас…

Я бросился в дедушкину комнату, схватил футляр, крикнул уже из прихожей:

— Сейчас принесу!

Может, если сразу принести, не будут сильно воспитывать?

Я мчался к станции, а футляр колотил меня по ноге и царапал бронзовым уголком. Я не обращал внимания. Но перед вагоном я отдышался. Заправил майку. Принял спокойный и независимый вид. В «Курятнике» все было по-прежнему. Ерема чертил, Янка и Юрка о чем-то разговаривали. Они посмотрели на меня виновато. Глеб настраивал карманный телевизор. Я небрежно сказал Глебу:

— Дома ворчат, почему долго машинку не несу. Придется забрать…

— Конечно, бери! Мне Ерема на свалке нашел какую-то, скоро наладит.

— Завтра налажу, — отозвался Ерема.

Глеб озабоченно спросил:

— Гель… А тебе не попало? Может, мне пойти с