Тамада, левый эсер Маркин, теперь народный комиссар почт и телеграфа, не мог вынести того, чтобы вечер прошел в легких беседах и веселье. Интеллектуал с бледным, поэтическим лицом и печальными глазами, что особенно подчеркивал свет свечей, которые освещали длинные столы, за которыми сидели больше ста гостей, он, наконец, поднялся, постучал, чтобы привлечь внимание, и начал:

– Если мы не разорвем последние цепи, которые связывают людей, – национализм, – революция погибнет. Мы не можем позволить национализму делить людей.

Старик-крестьянин из Молдавии яростно покачал головой:

– Ленин этого не допустит. Ленин очень мудрый.

– Спросите Ленина, – продолжал Маркин. – Он скажет вам, он всегда говорит нам, что все должно исходить снизу. Это мы, вы, крестьяне, которые должны начать…

Однако его голос потонул в веселых криках протеста. Гости не желали в эту ночь говорить о серьезных вещах. И поэтому Камков, народный комиссар юстиции, пустился в безумный, огневой пляс в узком, прилегавшем к помещению зале, и было решено судить Маркина «от имени партии правых эсеров и Учредительного собрания». Суд сопровождался многими шутками насчет их прежних братьев, принадлежащих к правому крылу; играя роли, они осуждали Маркина, прежде чем были представлены какие-либо доказательства. Единственное, что было назначено, – это наказание. Было решено лишить его десерта.

Рид собирался поехать домой, чтобы посмотреть на суд над другими издателями «Масс», однако он хотел осветить и Учредительное собрание, и Третий съезд (открытие его было назначено на 10 января), поэтому он отложил свой отъезд, решив ехать после Луизы Брайант, которая собралась покинуть Петроград 7 января. Зная, что на родине Учредительному собранию придают слишком много значения, он хотел задержаться в Петрограде достаточно долго для того, чтобы выяснить, какие будут последствия после собрания в городе.

В апреле и неоднократно после апреля Ленин подчеркивал, что республика Советов – это высшая форма демократии, чем обычная буржуазная парламентская республика. Во время режима Керенского Учредительное собрание считалось приложением парламентской демократии и законным требованием, озвученным большевиками. Теперь оно было неактуальным.

Направляясь на Учредительное собрание в пятницу утром, 5 января, я шел по Литейному проспекту и болтал со старым Марком Андреевичем Натансоном, бывшим народником и давним членом Центрального комитета партии социалистов-революционеров, который сейчас находился в группе Спиридоновой, более многочисленной, чем правые эсеры, которые захватили большинство мест в Учредительном собрании. Он рассказывал мне, как он пришел к Ленину, чтобы поговорить об Учредительном собрании. Он сказал, что Владимир Ильич открыто заявил: «Вы знаете, что мы не позволим, чтобы Учредительное собрание стоило нам революции. Нам придется прервать его, и тогда где окажутся левые эсеры? С нами?» И старый народник, еще немного поговорив с Лениным, почувствовал себя побежденным и сказал: «Очень хорошо, если дело дойдет до революции или Учредительного собрания, закройте Учредительное собрание и сделайте это силой». Он не мог говорить за свою партию; может, кто-нибудь и колебался, но не он.

Потом, когда мы с Натансоном приблизились к Невскому проспекту, то увидели группы, собиравшиеся для шествия; на громадных красных знаменах было начертано: «Вся власть Учредительному собранию». Двумя днями ранее в городе было объявлено осадное положение; людей предупредили не устраивать демонстраций и не входить в район вокруг Таврического дворца. Ленин приказал полку латышских стрелков охранять здание.

Мы увидели, как красное знамя пронесли через мост Александра II. Вдруг раздалась пулеметная очередь, все это вылилось в стремительный мятеж. Идя вдоль улицы, мы заметили красногвардейцев, устраивавших на улице баррикады из валявшихся бревен. Несмотря на попытки Советов предотвратить кровопролитие, для чего они пытались ограничить всяческие провокации со своей стороны против буржуев, кровь все же пролилась.

У меня не было билета, но у входа матрос узнал меня, и я вошел в просторный вестибюль. Это был дворец Екатерины Великой, который она подарила Григорию Потемкину, ее многолетнему фавориту, и сделала это росчерком пера. Дворец светился на солнце и распространялся, как казалось, на несколько кварталов, его свежая бледно-зеленая краска и снег на крыше придавали зданию праздничный вид, несмотря на тяжеловооруженных охранников, окружавших его.

В вестибюле я поговорил с Владимиром Бонч-Бруевичем и с комиссаром юстиции, с которым познакомился на Фонтанке, 6. Увидел Коллонтай, она выглядела женственно и прелестно, как обычно, хорошо преподносила себя. Я показал на уборщиков и декораторов, которые еще встречались в разных концах огромного зала, и спросил ее, не заделывают ли они проходы. Она укоряюще улыбнулась мне, словно противному мальчишке, и перевела разговор на приближающееся международное собрание53.

Я сказал ей, что у меня нет пропуска, но надеюсь, что передам свои бумаги чиновнику от прессы на следующий день.

Она расслышала в моем голосе вопрос, однако проигнорировала его.

Здесь был и Луначарский. Он стоял в очереди за завтраком вместе со всеми. Это обещало быть собранием с хорошей закуской. Большинство делегатов пришли, вооружившись бутербродами, на случай, если им не достанется еды, и со свечами, чтобы не сидеть в темноте, если большевики вырубят электричество.

Подошел Володарский, чтобы сказать, что по всему городу 4 января пройдут собрания. Там же был и Нейбут, охрипший после ночного выступления перед войсками, оборонявшими город. Всем делегатам Учредительного собрания, которым можно доверять, сказал он, было предложено выступить в этой бурной кампании.

Я вошел в просторный полукруглый зал и направился к галерее, где находились представители прессы; галерея располагалась сразу же за подиумом. Никто не спросил меня о пропуске. Я отыскал Рида и Луизу Брайант. Бесси Битти, Эдгар Сиссон и Гумберг сидели на стуле, зарезервированном для Робинса, а с ними был секретарь Троцкого. Рядом с Робинсом было место Ольги Каменевой, жены Каменева и сестры Троцкого. Она была окружена солдатами.