Историю об остальной части собрания пересказывали множество раз, об отрицательных голосах против предложений большевиков, об уходе большевиков, тщетной попытке Спиридоновой добиться хотя бы согласия по мирной платформе, предложенной советским правительством, об уходе Спиридоновой, а вслед за ней зал покинули все левые эсеры. Чернов, ранее представлявший программу правых эсеров, которая должна была заменить Учредительное собрание на советскую власть, теперь начал зачитывать предложения правых эсеров о земле, но, прежде чем дискуссия зашла немного дальше начала, кронштадтский матрос по имени Железняк прошагал вниз, к президиуму по одному из проходов и объявил, что сейчас собрание должно разойтись по домам, поскольку «караул устал».

Некоторые гвардейцы прикрепили штыки. Чернов спросил, по чьему указанию матрос осмелился потребовать, чтобы собрание разошлось.

– Комиссара Дыбенко.

Гвардейцы зевали. Члены собрания оставались на местах, а матросы все так же держали штыки на изготовку. Чернов принялся зачитывать очередной декрет.

Это было уже слишком.

– К чему ждать? – завопили матросы. – Надо всех их арестовать!

– Убейте контрреволюционера Чернова! – прозвучал другой голос.

Делегаты, пытаясь собрать все достоинство, которое у них еще было, попытались выйти наружу. Кто-то из большевиков, остававшихся во дворце, окружил Чернова и вывел его на улицу. Уходя, он крикнул, обращаясь к галерее прессы:

– Вы можете сказать Америке, что мы не признаем этот разгон. Учредительное собрание будет снова созвано!

Однако оно больше не было созвано. Утром Учредительное собрание разогнали. Джон вбил себе в голову, что он должен выйти на патрульную службу с красногвардейцами перед зданием Министерства иностранных дел. Это было весьма глупо, ибо депутаты Учредительного собрания, которые в утренние часы разошлись из Таврического дворца, не имели в своем распоряжении вооруженной силы и не представляли собой ничего, кроме гибнущей кучки социалистов, которая к тому же проиграла. Это было справедливо для Джона, поскольку давало ему шанс выплеснуть свою ярость из-за того, что посольство начало слежку за его женой. Филеры, что иногда преследовали Рида после его приезда в сентябре, лишь слегка раздражали его, и он отмахивался от них, как от мошек. Но когда за Луизой Брайант тащился хвост, это огорчало ее и расстраивало Джона.

Рид вычислил, что новости о том, как он будет маршировать с ружьем, перекинутым через плечо, вместе с красногвардейцами, быстро повлекут жалобу от Сиссона, и глубоко обрадовался, когда таковая последовала. Газетчик в высшей степени торжественно приблизился к Риду и долго говорил о «добропорядочной семье» Рида, о том, что он закончил Гарвард; сказал, что все это особенно затронет посла, когда до него дойдут новости об этом патрулировании. Разве Рид не видит, что большевики просто используют его, чтобы рекламировать свои цели? Прекрасно, ответил Рид. Если он нужен большевикам для рекламы, то надеется, что обяжет их этим. При этих словах хорек, с побелевшими губами, чопорный, мрачный и серьезный, попросил его прекратить деятельность в пользу большевиков и пообещать ему не выступать на Третьем съезде. Рид ответил, что он глубоко тронут его заботой, но может обойтись без нее. Он ничего не пообещал Сиссону.

Бойкот мирных переговоров демократами продолжался, несмотря на усилия Рэймонда Робинса и его группы. Западные капиталисты боялись большевизма почти так же, как германского милитаризма. Они оказались перед острой дилеммой не меньше, чем Советы. В Советах кое-кто сомневался, стоит ли принимать какую-либо помощь от любого империалистического правительства, и предпочитали революционную войну до сепаратного мира; в то же время другие, воспламененные успехами, которых они достигли, чувствовали по дерзкому упрямству Троцкого в Бресте, что их позиция укрепилась и что германская революция стала ближе.

На Бойса Томпсона нападали в большевистской прессе за то, что он – «представитель Уолл-стрит и пытается заполучить всю Сибирь для семьи Морган и ради своей заинтересованности в меди». К тому времени, как он уехал из Петрограда, Томпсон стал рьяным защитником признания большевиков. Он оставил Робинса, чтобы тот тесно сотрудничал со Смольным, в то время, как заметил Робинс, «для него было бы разумнее уехать и работать с другой стороны». По пути домой Томпсон остановился в Лондоне и вместе с Томасом В. Ламонтом, партнером Моргана, провел переговоры с Ллойд Джорджем, который предложил деятельную поддержку для неких совместных действий, дружественных к большевикам. На родине Томпсон организовал деловых людей и встретился с сенаторами, и в 1918 году, когда я вернулся, он все еще работал с Робинсом, чтобы добиться признания новой республики54.

Были и еще люди с Уолл-стрит, признававшие реальность революции, поскольку они не могли по мановению волшебной палочки заставить ее исчезнуть. Томас Д. Тэчер, сын выдающегося нью-йоркского адвоката, который сам позже стал судьей, разделял со мной одну и ту же платформу, выступив против интервенции перед Экономическим клубом в Бостонском городском клубе 20 декабря 1918 года.

Однако человеком, на которого эта ситуация повлияла больше всего, был Рэймонд Робинс. Трагичная, сложная личность, он сохранял глубокую преданность, даже когда другие, казалось, конфликтовали. Своим присутствием в миссии Красного Креста он был обязан Теодору Рузвельту, и до самой смерти Рузвельта был предан ему. Рузвельт добился назначения Робинса в миссию после того, как отказался возглавить ее сам. Он был в долгу перед Робинсом, который разбил ряды демократической партии, чтобы поддержать кампанию Рузвельта на третий срок. А Робинс примкнул к Рузвельту в 1916 году, когда демократы из-за влияния Робинса на голоса трудовиков потребовали его возвращения: в отчий дом. Он начал свою политическую жизнь в Чикаго как крестоносец за честное, справедливое голосование. Вместе с Гарольдом Иксом он поддерживал кандидатов-реформаторов, пытаясь вытеснить контролирующих их Джона Куглина и Майка Кенна. Как Икс, он был предан анафеме в «Чикаго трибюн». Они с Иксом были в высшей степени ответственны за выборы и поддерживали кабинет мэра-реформатора Вильяма Девера.

Несмотря на то что он непоколебимо поддерживал капитализм, Робинс проявлял решительный реализм, когда речь заходила о большевиках. «На кону не то, что мы думаем, что они должны делать, но то, что они собираются делать, и именно это я и пытаюсь довести до Вашингтона», – как он сам сказал обо всем этом.

Поэтому для меня было совсем не удивительно, что Робинс, по мере того как его роль как закулисного посла делалась все значительнее, все больше и больше подпадал под влияние большевиков, они все больше производили на него впечатление. Это казалось почти неизбежным, поскольку его окружали пессимистично и подозрительно настроенные люди, начиная с посла и заканчивая Артуром Баллардом, бодро курсировавшим между посольством, штабом Красного Креста и гостиницей «Европа».