Я бы сказала «очаровательно», однако Джеро был очень уж увлечен своим занятием.

– Полагаю, именно поэтому добрейший судья так любит устраивать приемы в честь каждого нового взращенного поколения, – педантично продолжал Джеро, нанося тонкие линии крошечной кисточкой. – Это его последняя возможность выразить любовь к птицам, прежде чем они отправятся умирать на войну, которой не понимают, за людей, чьих имен не знают.

– Звучит дороговато, – заметила я. – Куда дороже, чем просто отдать Империуму мага. Почему просто не отправил дочь?

На этот раз Джеро не стал отчитывать меня за болтовню. Он замер и уставился мимо меня, куда-то вдаль.

– Наверное, – произнес Джеро, – не хочет, чтобы она умерла.

Я не знала, что ответить. Это было неприятно слышать. И еще хуже – об этом думать. Но обошлось – Джеро не дал мне ни того, ни другого, продолжив работу.

– Не суть важно. Сегодня счастливый вечер и для нас, и для его птиц, которые сперва получат в свою честь роскошный прием, а потом улетят с шестью лихими незнакомцами вместо того, чтобы отправиться, ну, ты поняла, умирать страшной смертью под пушечным огнем. При условии, конечно, что вы с Агне не просрете всю затею. Вы с ней единственные, кто способен сойти за имперцев – ну, ты, она и близнецы, но я и близко не настолько пьян, укурен или туп, чтобы отправить этих двоих на приличный званый ужин, – продолжил Джеро. – Вы попадете внутрь, найдете подходящее для портала место, а остальное сделает Ирия.

– А остальное – это убийства, – добавила я.

– Если мы провернем все правильно, убийств не будет. Имперцы будут заняты своим шикарным пиром, а мы ускользнем, пока никто ничего не понял.

Джеро отодвинулся на шаг и окинул меня взглядом. На его лице сверкнула улыбка – та, которую я заметила лишь однажды, когда Джеро увидел хладный труп Кропотливого, – и он сдвинул горшочки с кистями в сторону.

– Добро, а теперь можно поболтать. Вопросы?

– Всего три.

– И первый это?

Я глянула на его крайне внушительную коллекцию косметики на столе.

– Где ты так с макияжем-то натаскался?

Джеро уставился на меня так, словно я только что спросила у него нечто напрочь менее справедливое и напрочь более тупое. Но я не удержалась: мы почти три часа провели в его комнате – я то стояла, то наклонялась, то сидела в разных позах на стуле с высокой спинкой, а Джеро деловито наносил пудры, румяна и крема на мое лицо и тело.

– Милая моя, – отозвался он сочащимся высокомерием голосом. – Я хорош во всем, чем занимаюсь.

Я поскребла в затылке.

– Просто я не то чтобы встречала много мужчин с такой… – Я оглянулась на его стол, – коллекцией.

– Ну, а я не то чтобы встречал много женщин, которые выглядят, пахнут и хохочут, как будто только что вывалились из пьяной драки, которая закончилась оргией, так что, думаю, мы квиты. – Джеро бросил на меня мрачный взгляд. – Кстати говоря, непременно придержи язык среди имперцев. Пошлая речь выдает быстрее всего.

– Я вообще-то выросла в Катаме, – отозвалась я, вставая и растирая затекшие от сидения мышцы. – И могу вести себя как пристойная дама, когда хочу, петушара.

– Ну да. – Джеро вздохнул. – Близкое знакомство с косметикой полезно любому мужику, который не хочет походить на кусок говна. А так как по работе на Двух-Одиноких-Стариков мне надо походить на много разных кусков говна, то я разбираюсь в макияже лучше других.

– И все равно, – не сдалась я. – Как-то многовато усилий. Почему б не нанять мастера мрака? Скиталец без усилий придал бы мне любой вид.

– И мастер ясновидения – коих на имперском приеме определенно будет полным-полно – увидит все насквозь. А мою работу они не раскусят. Магия ненадежна. Мода непреложна.

Звучало, думаю, логично. И пусть на мой вкус их, конечно, крайне маловато, но существует более чем достаточно историй о том, что Сэл Какофонию, женщину со шрамами и рисунками облаков и крыльев на руках, будет очень легко заметить на приеме, полном людей, которые хотят убить ее на месте.

– Вторым вопросом я собиралась узнать, как ты умудрился так хорошо уложить мне волосы, – продолжила я, – но, кажется, ответ будет тот же.

– А. Нет. Тут потому, что я водил компанию с кучей куртизанок.

Я моргнула.

– Погоди, но…

– Не напрягайся. Что третье?

Я смотрела, как Джеро убирает свои горшочки. И пусть он вроде как сосредоточился на деле, я знала, что краем глаза он следит за мной. Всегда следит, пряча взгляд в морщинках вокруг глаз, за всеми, кто бы ни оказался рядом, где бы мы ни были. Агне этого не замечала, близнецы этого не замечали, удивилась бы, если Два-Одиноких-Старика замечал.

А я – да.

Потому что тоже однажды была солдатом.

– Когда, – тихо спросила я, – ты оставил Революцию?

Джеро продолжил то, чем занимался. Просто движения стали медленнее. Он ждал, что в конце концов я спрошу.

– Когда ты поняла, что я в ней был?

– Заподозрила, когда мы только встретились, – ответила я. – У тебя солдатские привычки – ходил слишком скованно, постоянно искал врагов там, где их нет. Ты знал, как выследить Кропотливого, где он прятал бумаги, как использовать векаин. – Я скрестила руки на груди, уставилась на Джеро. – Дезертирство из Революции карается смертью. Но ты до сих пор жив.

– Жив.

На этот раз он замер. Уперся ладонями в стол. Содрогнулся всем телом так сильно, будто съежился в кого-то сломанного.

– А мой брат – нет.

«Ага. – Я поморщилась. – Вот и оно».

Джеро покачал головой, попытался вернуть самообладание и не сумел.

– Брат был старше меня. Когда он присоединился к Революции, я пошел за ним. Мы сражались. Мы убивали. Он погиб. Наш сержант не дал мне забрать тело. Мы отдали Революции годы службы, годы войны, жизнь моего брата. – В голосе прорезалась горечь. – А Революция не дала ему даже могилу.

Джеро снова содрогнулся. Я смотрела ему в затылок – и хотела сказать себе, что молчу из уважения, мы с Джеро бойцы, мы привыкли к молчанию. Мы говорим оружием, действиями, но не словами. Я сказала себе…

Но не врала достаточно хорошо, чтобы поверить.

Но поверить проще, чем жить с правдой. Потому что я видела столько смертей, потеряла столько людей, прошла столько миль под грузом своих шрамов, и попросту всегда ждала, что умру где-то, где никто меня не оплачет, никто не похоронит. А правда – то, что в ответ на слова Джеро, холодные, горькие, надтреснутые, я чувствовала… ничего.

И эта правда ранила меня глубже любого клинка.

– Как его звали? – спросила я.

– Джанди, – ответил Джеро.

– Нет, имя, которое ему дали. Вам дали.