и ценил всегда превыше любых жизненных радостей, так это наши с Фролычем отношения. Эти отношения даже мысли о предательстве не допускали — а тут такое.

Но все равно мне не хотелось говорить с адвокатом про Фролыча. Хоть он и адвокат был, а не следователь, и с ним полагалось быть откровеннее, но что-то мешало. А особо меня настораживало, что я его явно раньше видел и вроде даже говорил с ним, но вот только никак не припоминалось, когда и при каких обстоятельствах. А адвокатов знакомых у меня ни одного не было, так уж сложилось. Так что пока не выяснится, откуда взялся этот знакомый незнакомец, я решил вести себя максимально аккуратно.

Еще мне вдруг стало казаться, что адвокат знает про меня много лишнего, много такого, о чем только я сам и могу знать, — уж больно уверенно он меня вел по белым камешкам, ни одного не пропустив, ни на одном не оступившись. Вот и опять, стоило мне замолчать в конце рассказа про сукина сына Белова-Вайсмана, как адвокат тут же задал наводящий вопрос: требовал ли Мирон дать показания на партийных работников, если требовал, то на кого именно, говорил ли я об этом в райкоме, и кто из боссов указал Мирону его место.

— Значит, я могу записать, что с Фроловым у Миронова тоже давняя вражда? — полуутвердительно констатировал адвокат. — И вполне возможно, что он рассчитывает взять реванш за эту старую историю? А вас он намерен, помимо прочего, использовать как инструмент давления? Как такую брешь в обороне?

Вот казалось бы, самое обыкновенное слово «брешь», ничего в нем особенного нет. Но я уже говорил, что со мной эти недели в одиночке сотворили, и слово это вдруг меня как молотом оглушило: я ведь и вправду уже совсем никто и ничто, отрезанный от мира отщепенец, пустое место, прореха. Именно что брешь.

И так мне стало себя невыносимо жалко, что я заплакал. Молча. Смотрю на адвоката, молчу, а слезы текут.

Он мне налил воды, подпер подбородок обеими руками и ждет, пока я успокоюсь.

— Насчет бреши, Эдуард Эдуардович, вы, возможно, заблуждаетесь, — сказал я ему, когда немного успокоился. — Мне Миронов показал фотографию, на которой Фро… Фролов сидит в баре аэропорта. Он сразу же после моего ареста вылетел на юг Франции и, насколько я понимаю, до сих пор там пребывает. Если бы ему не было на меня наплевать, он бы остался в Москве, а я бы тут и двух дней не провел. У него знаете какие связи в администрации?!

— Это я наслышан, — кивнул адвокат.

— Он вправду во Франции? — спросил я в сумасшедшей надежде, что Мирон затеял провокацию.

— Насколько мне известно — да, — ответил адвокат, глядя на меня с непонятной опаской. — И пока возвращаться не планирует. Это как-то влияет на ваше предполагаемое поведение при допросах?

— Есть большая проблема. — Я все же решился раскрыть карты. — Я не могу объяснить, почему я поехал в Белый дом и на кой черт мне понадобилось возить на своей машине оружие. То есть могу, но тогда мне придется назвать Фро… Фролова, Потому что это он меня попросил.

Я думаю, что Миронов про нашу встречу знает, но без моих показаний ему не обойтись. Если бы я хоть кого-то другого мог назвать, но я там не знаю никого.

— Я вам по этому поводу советов давать не могу, — сказал адвокат, — но чисто теоретически существуют две возможные линии поведения. Первая — вы просто отказываетесь давать показания, ссылаясь на соответствующую статью конституции.

— И что тогда?

— Просто вы должны понимать, что на суде вам это припомнят. Если дело до суда дойдет.

— В каком смысле?

— Ельцину советуют объявить общую амнистию. Но советчиков, как вы понимаете, много, и каждый советует то, что ему самому выгодно. Так что вы должны это иметь в виду.

— А сколько мне могут дать?

Услышав ответ, я посидел немного с закрытыми глазами и спросил:

— А вы говорили, что есть еще одна линия?

— По форме она мало чем отличается. Только вы ссылаетесь не на конституцию, а на совсем другое.

— На что?

— Я просмотрел вашу медицинскую карту, прежде чем сюда прийти. Вы у нас, оказывается, психический. Причем не простой, а особенный. У вас крайне редкая форма аффектогенной амнезии. Стабильно повторяющееся выпадение памяти. Так?

— Так, но… У меня ведь даже от армии освобождения не было.

— От армии, насколько я осведомлен, вы сами успешно освободились, не прибегая к помощи медицины. Нигде не указано, что военкомат вас направлял на освидетельствование.

Это была чистая правда. Перед получением приписного свидетельства на семейном совете было единогласно решено, что справка психиатра сиюминутную проблему решит, но в будущем создаст непреодолимые сложности.

— Так что, — продолжил адвокат, — ваш медицинский диагноз дает мне все основания настоять на всеобъемлющем обследовании. Я потребую провести независимую экспертизу и приглашу лучших специалистов. Если я правильно понимаю, вы свободно можете не помнить, что вообще ездили в Белый дом. Не говоря уже о том, кто вас об этом попросил. Вот такую я планирую линию защиты, если не возражаете. Или у вас есть какие-то иные соображения?

Что у меня точно было, так это уверенность, что никакая аффектогенная амнезия меня не спасет. И тут, — честное слово, вовсе не потому, что я нацелился на предательство, а просто, чтобы не оставлять белых пятен, — я спросил:

— А как вы оцениваете перспективу чистосердечного признания?

— Вы хотите назвать Фролова и признаться, что это он вас уговорил, а вы никак к мятежу не причастны? — уточнил адвокат, и в его глазах впервые за все время беседы появилась неподдельная тревога.

— Вроде того.

— То есть поступить в точности так, как от вас этого требует Миронов?

— Ну… да.

— Так вот, — сказал адвокат. — Вы мне должны обещать, что то, что я вам сейчас скажу, останется строго между нами. Вы про это никогда, никому и ни при каких обстоятельствах не расскажете. Даже Фролову. Я могу рассчитывать?

— Да.

— Имейте в виду, что у Миронова во всей этой истории есть свой интерес, и фотографию из аэропорта он вам показал намеренно. К вам он относится вполне лояльно и, если бы захотел, то тут же выпустил вас под подписку, а дело ваше замотал и спустил на тормозах. Кроме него, вы тут больше никому не нужны. А вот на вашего друга Фролова у него вырос большой зуб. В своих карьерных трудностях он винит исключительно Фролова, причем небезосновательно. К этому еще добавляются кое-какие детские воспоминания,