делать через год, два или три, значит не понимать самой сути политики, — заявлял Бисмарк. — Можно лишь начертать общее направление; его следует постоянно держать в поле зрения, но невозможно точно знать дороги, по которым достигнешь цели. Политик напоминает путника в лесу, знающего направление, но не то место, где он выйдет из леса. Как и он, государственный муж должен выбирать те пути, по которым сможет пройти, если не хочет заблудиться. […] Многие пути вели к моей цели, я пробовал их один за другим, самый опасный в последнюю очередь. Единообразие действий не было моей привычкой»[477].

Ключевым вопросом прусской политики второй половины 1860-х годов оставалась проблема отношений с Францией. На возвышение Пруссии с ревностью и недовольством смотрели в Петербурге, с обидой и злостью — в Вене. Однако именно в Париже были в наибольшей степени встревожены произошедшим в 1866 году изменением баланса сил. Наполеон III приложил все усилия для того, чтобы ограничить достигнутый Бисмарком успех, однако полностью добиться своей цели не смог. Пруссия из потенциального сателлита на глазах превращалась в опасного соперника. В Париже большую популярность приобрел лозунг «мести за Садову» (Кёниггрэц) — словно там была разбита не австрийская, а французская армия. Впрочем, быстрое поражение монархии Габсбургов действительно стало серьезным ударом по позициям Франции в Европе. Наполеон III попал под огонь критики со стороны набиравшей силу оппозиции; во Франции нарастал внутренний кризис, и внешнеполитический фактор играл в нем большую роль.

Период с 1866 по 1870 год иногда изображают как непрерывную подготовку к столкновению двух держав. Это не совсем так; ни в Париже, ни в Берлине не стремились любой ценой начать войну. Тем не менее в обеих столицах имелись группировки, рассчитывавшие военным путем изменить в свою пользу сложившуюся ситуацию. Как и в 1866 году, шаги на пути к столкновению делались по обе стороны границы.

Бисмарк не считал войну с Францией единственно возможной перспективой. Однако он четко осознавал, что император французов резко воспротивится включению южногерманских монархий в Северогерманский союз. По крайней мере без предоставления ему весьма масштабных компенсаций — а взять таковые было особенно неоткуда, да и сама целесообразность подобного «обмена» находилась под большим вопросом. При этом канцлер прекрасно понимал, что война против Франции, если она разразится, должна носить характер действительно национальный, а для этого желательно, чтобы Бонапарт напал первым и ни у кого в мире не возникло сомнений в том, что Пруссия выступает в роли жертвы наполеоновской агрессии. Следовательно, нужно было ждать благоприятного момента.

Казалось, такой момент настал уже весной 1867 года. Чтобы добиться ощутимого внешнеполитического успеха, Наполеон III решил приобрести у голландской короны великое герцогство Люксембург. Это небольшое княжество являлось членом Германского союза и Немецкого таможенного союза; когда первый из них прекратил свое существование, казалось, момент для покупки настал.

К началу 1867 года франко-голландские переговоры уже почти пришли к завершению, оставалось лишь выяснить мнение Пруссии, без согласия которой голландский монарх не хотел предпринимать никаких шагов. Позиция Бисмарка была достаточно сложной. С одной стороны, канцлер в течение предшествующих месяцев неоднократно поощрял надежды французов на приобретение Люксембурга; с его точки зрения, судьба княжества не имела большого значения. С другой стороны, он прекрасно понимал, что уступка «наследственному врагу» даже «клочка немецкой земли» может вызвать взрыв возмущения у национально настроенной северогерманской общественности. В итоге Бисмарк предпринял ряд решительных шагов для того, чтобы оставить Париж ни с чем и выступить в роли защитника немецких земель. Во второй половине марта 1867 года были опубликованы тайные оборонительные и наступательные союзы с южногерманскими государствами (что неизбежно задевало интересы Франции), а 1 апреля в Учредительном рейхстаге прозвучал вопрос Беннигсена, касавшийся Люксембургского вопроса: правда ли, что исконно германская земля достанется галлам? Комизм ситуации заключался в том, что запрос был инициирован самим Бисмарком. Канцлер дал на него развернутый и довольно туманный ответ, из которого следовало, что Пруссия своего согласия на передачу Люксембурга не давала и, более того, считает подобную сделку противоречащей немецкому национальному чувству: «Союзные правительства верят в то, что ни одна чужая держава не нарушит права немецких государств и немецкого населения; они надеются быть в силах защищать и оберегать эти права»[478]. Голландский король немедленно отказался от продажи Люксембурга, исключительно выгодная для франции сделка оказалась сорвана.

Реакция Парижа была предсказуемо болезненной. Над Европой нависла угроза новой войны. Бисмарк заявлял, что вывести войска из Люксембурга и тем более видеть его в руках Франции — значит запятнать прусскую честь. Немецкая и французская пресса немедленно подняли шум, говоря об унижении и угрозе национальным интересам. Прусские военные во главе с фон Мольтке решительно выступали за войну. «После войны, которая у нас позади, нельзя желать второй кампании, и никто не желает ее менее, чем я, — заявил шеф Большого Генерального штаба в одной из бесед в кулуарах Рейхстага. — И все же я должен надеяться, что нынешний повод будет использован для войны с Францией Чем раньше мы выступим, тем лучше. Нынешний повод хорош. У него национальная основа, которую надо использовать»[479].

Сам Бисмарк высказывался гораздо более осторожно. В беседе с влиятельным консервативным депутатом графом Эдуардом Георгом фон Бетузи-Юком[480] он заявил, что верит в войну с Францией в течение ближайших пяти лет, но далек от того, чтобы развязывать ее без крайней на то необходимости: «Только за честь страны — не надо путать ее с так называемым престижем — и за ее самые жизненные интересы можно начинать войну. Ни один государственный муж не имеет прав начать ее лишь потому, что субъективно считает ее неизбежной в определенный срок. Если бы во все времена министры иностранных дел следовали за своими королями и верховными главнокомандующими в ходе кампаний, история знала бы меньше войн. Я видел на поле боя и, что еще хуже, в лазаретах цвет нашей молодежи ранеными и больными, я до сих пор вижу из своего окна идущих по Вильгельмштрассе инвалидов, которые смотрят наверх и думают, если бы не тот человек наверху, который устроил злую войну, я бы был сейчас здоров. Эти воспоминания не оставят мне ни одного спокойного часа, если я смогу обвинить себя в том, что начал войну легкомысленно или из честолюбия Я никогда не посоветую Его Величеству начать войну, которая не продиктована глубочайшими интересами Отчизны»[481].

Бисмарк вполне искренне испытывал отвращение к ужасам войны. «Не думайте, что мне нравится война, сказал он американскому собеседнику. — Я достаточно знаю ее, чтобы испытывать