отвращение. Ужасные картины, которые я видел собственными глазами, никогда не покинут меня. Я никогда не соглашусь на войну, которой удастся избежать, и уж тем более не стану провоцировать такую войну»[482]. Казалось бы, поведение канцлера в ходе Люксембургского кризиса подтверждало эти слова: имея возможность спровоцировать столкновение с Францией, популярное у немецкой общественности и с неплохими военными шансами на успех, он выбрал сохранение мира.

Однако ключевую роль в данном случае играли политические соображения. На состоявшемся 29 апреля Коронном совете Мольтке настаивал на проведении мобилизации армии, заявляя, что Франция сейчас слаба и победа может быть куплена недорогой ценой. Однако Бисмарк выступил против; он считал, что момент для схватки еще не наступил. Зондаж, предпринятый по дипломатическим каналам, убедил его: ни одно государство, включая южногерманские монархии, не отнесется благосклонно к развязыванию Пруссией новой войны. В итоге в начале мая конференция представителей великих держав в Лондоне в течение нескольких дней урегулировала спорный вопрос. Прусские войска выводились из герцогства, взамен его нейтралитет гарантировался всеми участниками мероприятия.

Зачем же, в таком случае, Бисмарку изначально потребовалось подбрасывать дрова в костер кризиса, рискуя утратить контроль над ситуацией? На этот вопрос может быть несколько вариантов ответа. Возможно, канцлер стремился прозондировать почву на международной арене. Что не менее вероятно, кризис должен был способствовать скорейшему и как можно более гладкому принятию конституции, которая как раз в это время обсуждалась в Северогерманском рейхстаге. Вообще говоря, внутренняя политика являлась причиной многих дипломатических маневров Бисмарка в гораздо большей степени, чем это обычно принято считать.

Стороны постарались как можно быстрее замять спор. Уже через месяц после окончания работы Лондонской конференции Наполеон III гостеприимно принимал на Всемирной выставке в Париже представительную прусскую делегацию. В ее состав входили три «первых лица» прусского государства: Вильгельм I, Бисмарк и Мольтке. Император французов стремился продемонстрировать гостям, что центром мира по-прежнему остается Париж. На тот момент Наполеон III уже осознал, что рассчитывать на содействие Пруссии в деле территориального расширения франции не приходится. Мечты о сотрудничестве остались в прошлом, на смену им постепенно приходил конфронтационный курс.

Летом 1867 года Наполеон III предпринял первые шаги по заключению союзного договора с Австрией, направленного против Пруссии. К нему планировалось подключить и Италию. Однако венская дипломатия колебалась, хотя главой правительства на тот момент являлся бывший саксонский министр-президент граф Фридрих Фердинанд фон Бойст, остававшийся ярым врагом Пруссии. Бисмарк в свое время говорил о нем, что опасность, которую представляет политический противник, следует вычислять, вычитая из его способностей его тщеславие; в случае с Бойстом этот результат близок к нулю[483]. В 1867 году Франц Иосиф был вынужден пойти на реформу, предоставив восточной части своей империи широкую автономию. Австрия превратилась в дуалистическую Австро-Венгрию, что не сняло висевших на ней тяжким бременем финансовых проблем, которые надежнее любых политических соображений заставляли ее отказаться от военных авантюр.

Тем не менее возможность австро-французского альянса вызывала у «железного канцлера» серьезное беспокойство. В конечном счете, только в мае 1869 года Наполеону III удалось подписать с Австро-Венгрией и Италией трехсторонний договор, который, однако, по сути своей являлся скорее протоколом о намерениях и не имел обязывающей силы. В любом случае, австрийцы обещали поддержку только в том случае, если на стороне Берлина выступит Петербург.

Глава прусского правительства, в свою очередь, понимал, что Франция потерпела достаточно серьезное дипломатическое поражение, с которым вряд ли смирится. С этого момента стремление Парижа к реваншу стало для него аксиомой, и он был готов дать ему достойный отпор. «Люксембург был крайним пределом нашего миролюбия, и если мир тем самым не был обеспечен, то его не удастся сохранить», — писал Бисмарк летом 1867 года1. Сам он прекрасно знал, что кризис ни в коем случае не повысил шансы на мир в центре Европы. В январе 1868 года в беседе с американским политиком и публицистом Карлом Шурцем он назвал войну с Францией неизбежной, поскольку французы обязательно нападут рано или поздно[484][485].

Однако торопить события глава прусского правительства по-прежнему не стремился. «Я тоже считаю вероятным, что германское единство будет ускорено событиями, носящими насильственный характер, — писал он в феврале 1869 года дипломатическому представителю Северогерманского союза в Мюнхене. — Однако совсем другой вопрос — задача вызвать военную катастрофу и ответственность за выбор времени для нее. Произвольное, определяемое только субъективными причинами вмешательство в ход истории всегда приводило только к падению неспелых плодов; мне представляется, что немецкое единство в данный момент нельзя назвать спелым плодом. […] Мы можем переставить часы, но время от этого не пойдет быстрее, а способность ждать развития событий является необходимым условием практической политики»[486].

Тем временем на другом конце Европы уже началось то самое развитие событий, которого ждал Бисмарк. В 1868 году в Испании произошла Славная революция; королева Изабелла II лишилась трона, всю полноту власти взяли в свои руки Кортесы. Однако республикой пиренейская держава не стала; предполагалось приглашение на трон представителя одного из правящих домов Европы. Германия с ее обилием мелких суверенов уже давно была общепризнанным поставщиком женихов и невест для династий других стран. Поэтому неудивительно, что в феврале 1869 года в Испании была упомянута кандидатура принца Леопольда Гогенцоллерн-Зигмарингена, представителя боковой ветви династии, главой которой являлся король Пруссии. Он уже давно не имел своих владений и состоял на прусской государственной и военной службе. Поэтому без согласия Вильгельма I Леопольд не мог принять никакого ответственного решения, в том числе и согласиться на выдвижение своей кандидатуры на испанский трон.

Планы испанцев вселили тревогу в умы французских политиков и общественного мнения. Французская пресса стала кричать о воскрешении призрака трехсотлетней давности — мировой империи Карла V, охватывавшей Францию с трех сторон. Правительство было вынуждено считаться с общественным мнением, которому избрание немецкого принца на испанский престол казалось из ряда вон выходящим унижением своей родины. Еще весной 1869 года французский посол в Париже Бенедетти заявил Бисмарку, что Франция категорически не согласна с кандидатурой Леопольда. Последний, впрочем, и сам не особо стремился в солнечный Мадрид. Против всей затеи был и Вильгельм I — но только не Бисмарк. Испанский вопрос стал для него буквально даром небес. «Железный канцлер» начал активно продвигать кандидатуру Леопольда, и его усилия увенчались успехом: в феврале 1870 года принцу через его отца, правящего князя Карла Антона, от имени испанского премьера Хуана Прима-и-Пратса маркиза де лос Кастильехос было сделано официальное предложение. Бисмарку пришлось приложить невероятные усилия, чтобы заставить всех замешанных в это дело венценосных особ дать свое согласие.